пятилитрового хрустального бокала. Где беспечно обнимала невыбранного отца своего нежданного сына.

Сашу внезапно накрыло усталостью и желанием следовать течению чужих настойчивых слов. Позволить выбрать направление своей жизни другим – маме, Соне, Виталику. Чтобы кто угодно решал, что ей делать дальше, но только не она сама. Чтобы можно было превратиться в мертвый осенний лист, который уносит река – стремительная, бодрая, уверенная в своем безостановочном движении. Или даже медлительная тушинская Кровянка, ползущая к сонным окраинам, к непрерывно разбухающим новостройкам. И дальше – к монотонно гудящему консервному заводу, от которого тревожно потрескивает воздух, словно хрупкий лед под ногами.

Соскользнув в эту образовавшуюся внутреннюю рыхлость, Саша как будто успокоилась. Как будто смирилась со сковывающей ее реальностью и отпустила упрямую, отчаянную, болезненно нарывающую надежду все поправить. И хотя где-то под сердцем ныл вполне отчетливый стыд за непривычное, несвойственное слабодушие, за растекшиеся в безвольности чувства – продолжать отстаивать свою настоящую, желанную жизнь не оставалось сил. Как, впрочем, и возможностей. Настоящая жизнь стала настолько недосягаемой, настолько нереальной, что перестала манить, притягивать душу своим далеким мерцанием. И Саша сказала себе, что примет новую, предложенную другими действительность и постепенно свыкнется с ней, как свыкаются с тесной обувью.

Эта новая повседневная действительность оказалась довольно гладкой и размеренной. Не сильно давящей. Оказавшись среди ее берегов, Сашина душа не выцвела, не замерзла, а просто как будто окончательно обмелела. Словно показалось ее бескрайнее твердое дно.

К Виталику Саша не испытывала ничего, кроме ровного, чуть теплого спокойствия. Прежнее ярко горящее влечение не оставило после себя и слабого отблеска, даже в самом дальнем углу сердца. Саше казалось, что от случайного Левиного отца ее отделяет прозрачная и бесконечно толстая стена, дающая ей возможность беспрепятственно и мирно с ним общаться – и в то же время оберегающая от любых разрушительных эмоций. Постоянное присутствие Виталика было нераздражающим, нейтральным для чувств. Его нарочитое, порой натужное ребячество не забавляло, но и не выводило из себя. Многословные, не всегда остроумные рассуждения отлично помещались в Сашино безучастное и просторное молчание. В долгие пробелы между Сашиными репликами. А нечуткие к ее прохладной отстраненности объятия не вызывали ни желания, ни отвращения. Принимая настойчивый жар его прикосновений, Саша не думала, что поступает наперекор своему телу; не удивлялась, что Виталик как будто не видит ее нежелания. Она просто замирала внутри своей пустоты, на своей внутренней бескрайней мели, рассеянно глядя, как чернеет за окном ночь, как фары машин тонкими желтыми лучами вползают на потолок, расширяются, скользят по стенам. Либо как хрупкий солнечный побег пытается прорасти сквозь плотную ткань занавески.

Виталик, с переездом в его квартиру нечаянной, внезапно нарисовавшейся семьи, начал – так же внезапно – проявлять предельную аккуратность в повседневных жестах. Прежняя слегка хаотичная непринужденность его жилища упорядочилась, выстроилась в четкий и опрятный быт. Виталик перестал курить в гостиной, перестал раскидывать одежду, оставлять ее томиться на полу от неприкаянности и беспризорности. Расставлять по всей квартире наполовину опустевшие, затянувшиеся дремотной пленкой стаканы и чашки. Хлеб он теперь нарезал исключительно на доске, старательно оберегая столешницу от новых царапин. Вымытую посуду протирал с педантичной тщательностью – ежедневно сменяемым кухонным полотенцем, уделяя особое трепетное внимание детским бутылочкам для прикорма. (Ведь для мелкотни все должно быть и-де-аль-но чисто, это я на «Мудрой букашке» прочитал.) Вдохновленный собственным усердием и советами полезных сайтов по стерилизации всего детского, он даже как-то раз сварил в кипятке совсем новые пластмассовые погремушки.

Правда, самим Левой Виталик практически не занимался, даже не притрагивался к нему. Лишь однажды, вызвавшись переодеть сына к прогулке, взял его на руки. И тут же испуганно положил обратно в кроватку.

– Не, ты знаешь, я, пожалуй, не стану рисковать, – сказал он Саше. – А то вдруг уроню его? Зачем мне брать на себя такую ответственность?

Впрочем, Саша и не ждала от него помощи в заботе о сыне, в повседневном уходе за маленькой, хрупкой, непрошеной жизнью. Как не ждала помощи и в преодолении внутренней мели, в возращении ласкового внутреннего моря. Главное, что Виталик не мешал, не просился на ее территорию, за разделяющую их прозрачную стену. Что ему хватало места и времени. Что, освободив ее из своих объятий, он крепко спал, занимая ровно половину кровати. А утром вставал бесшумно, осторожно, оставляя после себя теплую вмятину, пахнущую сонной телесной пряностью или эвкалиптовым гелем для душа.

Как-то ноябрьским утром, отвезя Леву к маме, Саша решила съездить на вокзал. Постоять у выхода на платформы, посмотреть на вновь прибывших туристов Тушинска, встретиться с прежней собой. Возможно, почувствовать живительное, целебное тепло далекого детства – уплывшего вместе с папой из видимой реальности, но, несомненно, витающего где-то между турникетами, облезлыми вагонами и свежими, не помнящими девяностых годов киосками. Саша долго ехала по пробкам – в сыром, не согретом автобусе, пропитанном запахом бензина. Сидела, съежившись, возле самых дверей, которые то и дело с шипением открывались, впускали в салон улицу, обдающую потоками ледяного воздуха. В голове проносились солнечные образы летнего вокзала – словно наперекор происходящему ноябрю. Горячая слепящая яркость, разлитая над платформами, и гулкая, чуть сумрачная, успокаивающая тело прохлада зала. Папина темно-синяя футболка, выданная еще в довокзальные времена вместо доцентской зарплаты. Папина ласковая улыбка – вопреки неторопливой и очень изнуряющей боли, безостановочно текущей по венам.

Однако, очутившись перед вокзальной площадью, увидев застывший во времени фасад, немой бетонный фонтан, полностью погрузившийся в собственную сырую тяжесть, Саша вдруг почувствовала резкий внутренний толчок. Как будто кто-то с силой ткнул ей в сердце холодным мокрым пальцем. И она повернулась, закрылась капюшоном от сгустившихся мыльно-белых хлопьев и быстрым шагом пошла обратно, к автобусной остановке. Желание прикоснуться к далекой радости детства внезапно показалось абсурдным, нелепым, даже никчемным. Вдруг ясно увиделось, что та мечтательная бытность навсегда осталась закрытой в прозрачной коробке воспоминаний. И пытаться открыть ее было абсолютно незачем. Теперь через Сашу тянулась другая, реальная, таксложившаяся жизнь, никак не связанная с утопическим вокзальным ожиданием.

В этой таксложившейся жизни появлялись новые, неизбежные люди. Почти сразу после Сашиного переезда Виталик представил ее своим родственницам. Трем вырастившим его женщинам – маме, тете и бабушке. Отца у Виталика никогда не было: во всяком случае, от него не осталось ни одного, даже очень смутного воспоминания. Даже далекого и расплывчатого антропоморфного пятна.

Знакомство произошло дома у Виталиковой тети. В крошечной загроможденной квартире, пропитанной запахом жареного лука и необязательных скучающих предметов. В комнате, до краев наполненной томлением пыльных