бегали на зарядку, поднимались при появлении офицеров и преподавателей, тем заметнее становились суворовцами. Они еще больше стали суворовцами, когда в начале октября, готовясь к параду, вышагивали по центральной аллее парадной коробкой, восемью шеренгами по восемь человек в каждой. Но чтобы окончательно стать суворовцами, следовало еще получить все, что уже имели суворовцы старших рот: черную суконную шинель с вшитыми в плечи погонами (шинель стояла корпусом, жала под мышками, стягивала плечи и спину), мягкого сукна черный парадный мундир со стоячим воротником (мундир тоже был тесен, нужно брать, говорил Хватов, на размер или два больше; как улитка с раковиной слился с новой формой и смотрел как бы изнутри ее Тихвин; воюя с шинелью и мундиром, весь изворачивался Ястребков) и зимнюю черную шапку-ушанку.

Предчувствие не обмануло их. Получив еще и черную суконную гимнастерку, и черные парадные брюки с лампасами, и белые перчатки, они в самом деле ощутили себя полноценными суворовцами. Теперь у них было все. Теперь они могли сфотографироваться и послать фотокарточку домой. Пусть дома увидят, какими они стали.

Глава четвертая

Наконец-то! Они ничего не имели против старшины Иваненко, но разве мог тот знать то, что знали только офицеры, и на равных держаться с Чутким и Пупком? Нет, без своего офицера настоящего взвода не получалось!

Когда в сопровождении командира роты в класс вошел длинный, худой, большеротый Голубев, взгляды воспитанников устремились к нему.

— Всего только младший лейтенант, — разочарованно отметили они.

А скуластое лицо младшего лейтенанта вдруг по-мальчишески растянулось в улыбке, распластались крылья крупного носа, запавшие глаза доверчиво осветились. Он тут же перестал улыбаться, покраснел всем лицом, шеей, ушами и кожей под зачесанными назад русыми волосами.

— И краснеет, — снова разочарованно отметили воспитанники.

— Прошу любить и жаловать, — сказал командир роты и знакомой развалкой пошел из класса.

Какое-то время воспитанники смотрели на младшего лейтенанта, а младший лейтенант смотрел на них.

— Занимайтесь, — сказал он и сел за стол.

Не выдерживая вопрошающих взглядов, он тут же поднялся, заложил руки за спину и, сутулясь в шее, подошел к окну. Сапоги у него были почти до колен. Гимнастерка, галифе, ремень с портупеей — все было по росту и на месте, но без особой подтянутости, как обычная одежда. Подшит был и подворотничок, но тоже как к обычной одежде. Он простоял так недолго и вернулся к столу.

Раздался звонок, но воспитанники оставались на местах.

— Что, перерыв? — спросил младший лейтенант и поднялся.

Стали подниматься и воспитанники. Чтобы не стеснять их, Голубев отошел к углу у двери. Но воспитанники не покидали класса, а стали, поглядывая на него, приближаться. Вертел продолговатой головой Высотин, его коричневые глаза уважительно поблескивали, он подходил к командиру все ближе и, уверенный в том, что ответ Голубева будет интересен всем, спросил первый:

— Скажите, пожалуйста, что вы окончили?

Ответ обрадовал Высотина. Вот видите, сказал его взгляд, к нам не могли прислать случайного человека. Никто из них не знал, что такое военно-политическое училище, которое окончил Голубев, но название прозвучало как нечто важное и значительное, и вслед за Высотиным воспитанники со значением посмотрели друг на друга. Теперь им хотелось знать о командире еще больше.

— Скажите, пожалуйста, — снова за всех спросил Высотин, — а вас из училища прямо к нам направили?

— Скажите, пожалуйста, а сколько вам лет?

— А когда вам присвоят звание лейтенанта?

— Скажите, пожалуйста, вы к нам на все время?

Так они спрашивали. После каждого ответа все переглядывались и какое-то время молчали, как бы давая всем возможность по достоинству оценить услышанное. Заметно доволен командиром оказался Уткин. И не просто доволен: он не хотел, чтобы Голубев подумал о них плохо, и осуждающе-твердо смотрел на тех, кто задавал, казалось ему, смущавшие командира вопросы о звании, семье и детях.

Через час свой офицер впервые сопровождал взвод в казарму и столовую. Каждый раз он ждал, когда воспитанники сами станут в строй, подтянутся и можно будет вести их.

— И голос слабый, — снова невольно разочарованно отметили воспитанники. — И стесняется.

Первые дни взвод больше сам подчинялся Голубеву, чем тот командовал им. Спешил на помощь командиру Годовалов. Искательно поглядывал на своего офицера Высотин. Одергивал несознательных Уткин. А Голубев находился в затруднении, не хотел повышать голоса, иногда все-таки повышал, всякий раз при этом будто переступал что-то в себе.

И все же у них был свой офицер. На все теперь спрашивали разрешения у него. Ничего теперь без него не происходило.

Никогда еще Дима не переживал столько событий кряду. Ежедневно что-нибудь читал из газет Голубев. Навсегда запомнились кинофильмы «Тринадцать», «Кутузов», «Нахимов», «Ушаков», «Чапаев», «Секретарь райкома». В восторг привел Суворов. Маленький, узенький, с косичками и завитками светлых волос, чрезвычайно подвижный, сумасбродный, он знал и умел одно: побеждать. За это и за любовь к солдатам ему можно было простить все. Но всякие бездарности и самодуры ему не прощали. К нему обращались в крайнем случае, когда приходилось спасать честь русского оружия и достоинство отчизны.

Нравились фильмы о шахтерах, моряках, врачах, учителях, даже о кубанских казаках. Страна представлялась в труде, в борьбе за лучшую жизнь.

Особенно запомнилось одно мероприятие. Всей ротой они сидели в суворовской комнате по два человека на стуле и поглядывали на незнакомого офицера. Пока они успокаивались, большие глаза офицера были обращены к окну. Изредка он косил на собравшихся, но взглядов воспитанников избегал.

— Капитан Царьков, — объявил Чуткий и, дождавшись полной тишины, кивнул капитану и вышел.

Теперь воспитанники разглядывали офицера: крупная голова, темные волнистые волосы, крупный, но уместный нос. Он был подтянут, но непривычно ухожен, излишне упитан, низковат и непропорционален.

То, что вдруг произошло, оказалось совершенно неожиданным. Голос капитана Царькова вдруг наполнился восторгом и запел протяжным речитативом:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек…

Сначала Диме и другим, видел он, тоже показались странными и вещающий голос, в котором слышались не по-мужски слащавые нотки, и высоко раскрывавшийся рот с толстоватыми губами, и весь вид офицера, как бы предлагавшего слушателям посмотреть вокруг, но уже через минуту его охватило ощущение простора, перед глазами стали возникать леса новостроек, искусственные каналы, шеренги и колонны комбайнов на желтых полях, дымы из труб заводов. Что-то строилось грандиозное. Труд каждого вливался в труд страны. Государство набирало небывалую силу. Жизнь становилась легкой и радостной. Голос Царькова ни разу не понизился, летел на одной высоте, которую все двадцать или тридцать минут Дима ощущал