XIV

Мне как-то очень уж полюбилась моя тихая обитель. Ежедневно, вернувшись домой после завершения своих педагогических трудов и сменив учительскую форму на бесконечно более удобные японские одежды, я нахожу более чем достаточное вознаграждение за тяготы пяти учебных часов в простом удовольствии посидеть, подогнув под себя ноги, на тенистой веранде, с которой открывается вид на сады. Старинные стены сада, покрытые мхом под самый свес черепицы, местами обрушившийся, как мне кажется, не пропускают никакого шума городской жизни. Здесь не слышится никаких звуков, кроме птичьих трелей, стрекота сэми и — через долгие ленивые промежутки — одиноких всплесков нырнувшей лягушки. Но эти стены укрывают меня не только от городских улиц, а от чего-то значительно большего. За ними — гул преобразованной Японии — страны телеграфов, заводов, газет, пароходов, а внутри них царит полное умиротворение природы и витают грезы шестнадцатого столетия. Очарование необычности присутствует в самом воздухе, в котором неуловимо ощущается нечто незримое и сладостное; возможно, это магически-призрачное присутствие давно почивших дам, похожих на тех, что мы видим в старинных книжках с картинками, — они жили, когда всё здесь было еще совсем юным. Даже в летнем свете — играющем на причудливых каменных формах, дрожащем на листве долго и любовно взращиваемых деревьев — присутствует нежность призрачной ласки. Это сады прошлого. Будущему они будут известны только как грезы, творения забытого искусства, очарование которых не будет способен воспроизвести ни один гений.

Жильцов рода человеческого здесь, похоже, не боится ни одно живое существо. Маленькие лягушки, отдыхающие на листьях лотоса, почти никак не реагируют на мое прикосновение; ящерицы загорают на солнце на расстоянии вытянутой руки от меня; водяные змеи бесстрашно скользят через мою тень; целая филармония сэми настраивает свой оглушающий оркестр на ветке сливы над самой моей головой; богомол бесцеремонно устроился прямо у меня на колене. Ласточки и воробьи не только строят свои гнезда на моей крыше, но даже залетают в мои комнаты безо всякой опаски — одна ласточка даже слепила гнездо под потолком ванной комнаты, а ласка таскает рыбу прямо у меня на глазах, без какого-либо зазрения совести. Дикая угуису сидит на ветке кедра возле окна и в порыве вольного вдохновения вызывает моего солиста в клетке на певческое состязание. И всегда сквозь золотистый воздух, из зеленого полусумрака горных сосен, подобно журчанию ручья, доносится до меня печальный, ласковый и очаровательный покрик ямабато:

Ни у одного европейского голубя нет такого покрика. Тот, кто, впервые услышав голос ямабато, не испытает ранее ему неизвестного сердечного трепета, едва ли заслуживает возможности проживать в этом счастливом мире.

Однако же всё это — старинный каттю-ясики и его сады — несомненно исчезнет навсегда, прежде чем минует не так уж много лет. Уже сейчас многие сады, площадью и красотой превосходящие мой, превращены в рисовые поля или бамбуковые рощи. Притягательный своей старомодностью город Идзумо, когда до него, наконец, дотянется давно задуманная железнодорожная ветка — быть может, даже до конца текущего десятилетия, — разрастется, изменится, станет обычным промышленным городом и востребует эти земли для строительства своих заводов и фабрик. Не только отсюда, но и из всей страны в целом, навсегда, похоже, обречены уйти старинная умиротворенность и старинное очарование. Непостоянство — суть природы вещей, и это особенно заметно в Японии; перемены и их поборники также претерпят изменения, пока для них совершенно не останется места, — и сожалеть о чем-либо будет тщетно. Умирающее искусство, создавшее красоту этого места, — это также искусство той веры, в которой родился всеутешительный текст: «Воистину даже растения и деревья, скалы и камни — все достигнут нирваны».

ИЗ СБОРНИКА «ИЗ ГЛУБИН ВОСТОКА: РАЗМЫШЛЕНИЯ И ПОСТИЖЕНИЯ В НОВОЙ ЯПОНИИ»

I

На территории колледжа есть одно здание, по своей архитектуре совершенно отличное от всех других строений. За исключением лишь того, что у него стеклянные раздвижные окна вместо бумажных, его можно назвать чисто японской постройкой. Оно длинное, широкое и одноэтажное, и в нем всего лишь одно огромное помещение, приподнятый пол которого сплошь устлан циновками, уложенными в несколько слоев. У него есть японское название — Дзуйхо-кан, что значит «Зал нашей священной страны»; китайские иероглифы, составляющие это название, были начертаны рукой принца императорской крови на небольшой табличке над его входом. Внутри него нет никакой обстановки — ничего, кроме еще одной таблички и двух висящих на стене картин. На одной из картин изображен знаменитый «Отряд «белых тигров» из семнадцати отважных юношей, которые во время гражданской войны по собственной воле искали смерти во имя преданности своему даймё[122]. Другая — это портрет маслом всеми любимого профессора китайского языка Акицуки из клана Айдзу, прославленного воина в молодости, когда для того, чтобы быть воином и джентльменом, требовалось намного больше, чем в наше время. На табличке рукой графа Кацу начертаны китайские иероглифы, которые означают: «Глубокие знания — это лучшее, чем можно обладать».

Но какие же знания преподают в этом огромном зале, лишенном всякой обстановки. Это нечто, называемое дзюдзюцу. А что же такое дзюдзюцу?

Здесь я должен предупредить, что практически ничего не знаю о дзюдзюцу. Начинать занятия необходимо в ранней молодости и требуется продолжать такое учение очень долгое время, чтобы освоить это искусство сколько-либо хорошо. Чтобы стать мастером, понадобится семь лет постоянных тренировок, даже при условии обладания незаурядными врожденными способностями. Я не могу предложить здесь сколько-либо исчерпывающее описание и лишь попытаюсь изложить в общих чертах основные принципы дзюдзюцу.