Ленни была приятно взволнована, когда узнала, что я собираюсь представить доклад на неврологической конференции – моя первая заявка на причастность к ученому миру. А вот по поводу других успехов она не сдерживала неодобрения: «Мне сосем не нравится, что ты опять набираешь огромный вес – ты такой красивый парень, когда у тебя нормальные размеры».

Пару месяцев спустя я сообщил тете Ленни, что впал в депрессию. Она отвечала: «Я знаю, что мы все временами страдаем от депрессии. Постарайся, чтобы больше этого не было. Тебе так много дано: ум, очарование, презентабельность, чувство юмора, а самое главное – у тебя есть все мы, целая компания людей, которые верят в тебя».

То, что Лен верила в меня, было тем более важно, что, как мне казалось, родители в меня не верили; собственная же вера в свои силы была более чем хрупка.

Выходя из депрессии, я отправил Ленни посылку с книгами, и, упрекая меня за «экстравагантность», она писала в ответ: «Моя благодарность моему любимому племяннику!» (мне нравились эти ее слова, потому что и Ленни была моей любимой тетушкой). Потом она продолжала: «Вообрази меня уютно устроившейся возле огня, с тарелкой пепинок у кресла; я погружаюсь в элегантные красоты Генри Джеймса и вдруг, очнувшись, понимаю, что за окнами уже брезжит рассвет…» Это письмо местами оказалось неразборчивым. «Нет, это не старческий почерк, я пыталась освоить новую авторучку – моя старая, которой я пользовалась пятьдесят лет, пропала».

Тетя Ленни всегда писала авторучкой, которая оставляла жирный след (как люблю делать и я – пятьдесят лет спустя). «Мой милый Бол, – заканчивала она, – будь счастлив!»

В 1964 году она писала мне: «Ты – сумасшедший оболтус. Я говорю о твоем сражении с волнами». Это после того, как я написал, что, вышвырнутый на пляж Венеции огромной волной, вывихнул плечо и был спасен Четом.

Ленни надеялась, что я пришлю ей какие-нибудь свои работы по неврологии: «Я не пойму там ни слова, но все равно буду сиять от гордости за своего любимого, нелепого, талантливого, во всех отношениях замечательного племянника».

Так продолжалась наша переписка – по семь-восемь писем в год. Я сообщил тете Ленни о том, что уезжаю из Калифорнии, а также о своих первых впечатлениях от Нью-Йорка:

Это действительно чудесный город – богатый, возбуждающий все чувства, безграничный в разнообразии и глубине – как Лондон, хотя эти два города совершенно разные. Нью-Йорк – сверкающая мозаика всевозможных людей, стилей, событий – даже днем он похож на ночной город, как ты видишь его с самолета. В Лондоне через настоящее обязательно просматривается прошлое: слой за слоем, отстоящим от других слоев во времени – как кора Земли или шлимановская Троя. Но, несмотря на свою сверкающую синтетическую сущность, Нью-Йорк выглядит странно старомодным, даже архаичным. Гигантские формы надземной железной дороги выглядят как железнодорожная фантазия на темы 1880-х годов, а в макушке небоскреба «Крайслер», напоминающей хвост лангуста, видно тщеславие эдвардианской эпохи. Я не представляю себе Эмпайр-Стейт-билдинг без огромного силуэта Кинг-Конга, который карабкается вверх по его стенам. А Восточный Бронкс вообще напоминает Уайтчепел начала двадцатых годов (до того, как диаспора перебралась в Голдерс-Грин).

Лен писала о событиях, происходивших в семье, книгах, которые прочитала, и просмотренных пьесах, а особенно часто – о своих долгих энергичных прогулках. В свои семьдесят лет она оставалась энтузиастом пеших странствий и теперь имела достаточно времени, чтобы исследовать холмистые районы Ирландии, Шотландии и Уэльса.

Кроме писем, она присылала посылки с «голубым винни», сыром, который изготавливали на единственной молочной ферме в Дорсете; я обожал этот сыр и ценил его выше «стилтона». Мне нравилось получать эти пахучие посылки, которые приходили каждый месяц и содержали по полколеса «голубого винни». Тетя Ленни начала посылать мне сыр, когда я еще был в Оксфорде, и продолжала это делать все последующие пятнадцать лет.

В 1966 году она сообщила мне о второй операции на бедре, которую перенесла моя мать. Она писала: «У твоей мамы была непростая неделя… Твой папа очень беспокоится». Но все прошло хорошо: мать встала на костыли, потом взяла в руки палку, а еще через месяц Ленни написала: «Ее упорство и настойчивость поразительны» (все Ландау отличались поразительными упорством и настойчивостью).

В начале 1967 года, когда я прочитал книгу Ливинга «О мигрени» и намеревался писать собственную работу на ту же тему, я рассказал об этом тете Ленни. Она была взволнована этой новостью; она чувствовала – еще с тех дней, когда я был ребенком, что я могу, должен стать «писателем». Я поведал ей о том, как на мою рукопись среагировал Фридман и как отец посоветовал мне смириться и отказаться от публикации. Но тетя Ленни, со свойственной всем Ландау прямотой, с ним не согласилась.

«Твой доктор Фридман, – писала она в октябре 1967 года, – кажется мне довольно неприятным типом. Не позволяй ему ездить на тебе верхом. Верь только в себя».

Осенью 1967 года мои родители остановились в Нью-Йорке по пути из Австралии, где они навещали моего старшего брата Марка и его семью. Родители постоянно беспокоились обо мне, и теперь они увидели сами, что я веду жизнь успешного профессионала, что работа мне нравится, что меня ценят пациенты (за несколько месяцев до этого Дэвид навестил меня и написал родителям, что мои больные меня «обожают») и что я пишу о своих совершенно уникальных больных, переживших энцефалит. Через несколько недель тетя Ленни написала мне: «Твои мама и папа вернулись домой полностью счастливыми, после того как увидели своего старшего и своего младшего сыновей в их естественной среде». И добавила, что Марк написал из Австралии полное «лирического экстаза» письмо, посвященное его маленькой дочери.

В 1968 году возникла новая, более серьезная угроза – в связи с Вьетнамской войной были ужесточены правила набора в армию. Меня вызвали на собеседование, но мне удалось убедить армейские власти, что я – не лучший материал для армии.

«Какое для всех нас облегчение, что ты останешься гражданским человеком, – писала тетя Ленни. – С каждым днем Вьетнамская война становится все ужаснее, а этот узел – все запутаннее… Что ты думаешь по поводу кошмарной неразберихи, которая царит в мире (при том, что время от времени случаются и хорошие вещи)? Напиши мне и дай знать, как твои дела!»

Весной 1966 года я приступил к работе с больными в «Бет Абрахам», больнице для хроников, аффилированной с Медицинским колледжем Альберта Эйнштейна. Всего там лежало около пятисот пациентов, и вскоре я обнаружил, что порядка восьмидесяти из них, в свое время переболев, выжили после пандемии атипичного летаргического энцефалита (сонной болезни), которая прошлась по миру в начале 1920-х годов; больные эти были разбросаны по разным палатам. Сонная болезнь косила людей тысячами, а те, кто выжил, демонстрировали, иногда через десятки лет, странный постэнцефалитный синдром. Многие как бы застыли в глубокой форме паркинсонизма, прочие – в кататоническом ступоре; они были в сознании, но сознание их заканчивалось в точке, где болезнь поразила определенные участки мозга. Я был ошеломлен, узнав, что некоторые больные пребывали в этом состоянии по тридцать-сорок лет, и это было естественно, поскольку больница была специально открыта в 1920-е годы именно для жертв летаргического энцефалита.