Иметь доброе имя («шем тов»), пользоваться уважением – эти понятия для моего отца значили больше, чем мирская слава или власть. Он был скромен до самоуничижения, всячески скрывал тот факт, среди многих, что был уникальным диагностом – специалисты часто посылали за ним в трудных загадочных случаях, зная, что он обладает уникальной способностью ставить самые неожиданные и точные диагнозы[32].

Но только на работе он чувствовал себя в полной безопасности и совершенно счастливым: здесь было его место и с ним были его репутация и доброе имя. Отец надеялся, что и его сыновья, чем бы они ни занимались, тоже заработают себе доброе имя и не посрамят фамилии Сакс.

Постепенно отец, которого так встревожила рецензия в «Таймс», поменял свое мнение о моей книжке, поскольку прочитал хвалебные рецензии и в медицинской прессе; в конце концов, такие издания, как «Британский медицинский журнал» и «Ланцет», были основаны в девятнадцатом веке врачами и для врачей. Думаю, что на этом этапе он начал понимать, что я написал вполне приличную книжку, и оценил мое упорство – несмотря на то, что оно стоило мне работы (и, если возможности Фридмана были соизмеримы с его угрозами, любой работы в сфере неврологии, по крайней мере в США).

Матери моей книга понравилась с самого начала, и в первый раз за много лет я почувствовал, что родители на моей стороне. Наконец-то они поняли, что их чокнутый блудный сын вышел на верную дорогу, несмотря на все совершенные им глупости и дурное поведение в прошлом.

Отец, который раньше в порыве шутливого самоуничижения именовал себя «мужем знаменитого гинеколога Элси Ландау» или «дядей Аббы Эбана», теперь стал называть себя «отцом Оливера Сакса»[33].

Думаю, что я недооценивал отца, как и сам он недооценивал себя. Я был приятно удивлен и глубоко тронут, когда спустя несколько лет после его смерти главный раввин Англии Джонатан Сакс (не родственник) написал мне:

«Я знал вашего отца. Были времена, когда мы вместе сиживали в синагоге. Он был истинный цадик – я считал его одним из… тридцати шести “тайно праведных”, чьей добродетелью жив мир».

Даже сейчас, через много лет после смерти отца, люди приходят ко мне, пишут мне, говорят о его доброте, о том, что они (или их родители, или родители их родителей) были его пациентами в течение тех семидесяти лет, пока он работал. Другие, не вполне уверенные в нашем родстве, спрашивают, имею ли я отношение к Сэмми Саксу, как его называли в округе Уайтчепел. И я счастлив и горд, что могу ответить утвердительно.

Когда «Мигрень» вышла в свет, я получил несколько писем от озадаченных коллег: они спрашивали, почему ранние версии нескольких глав я выпустил под псевдонимом А. П. Фридман. Я ответил на письма, сообщив, что ничего подобного не делал, а за разъяснениями они должны обратиться в Нью-Йорк, к доктору Фридману. Фридман самым дурацким образом делал ставку на то, что я не опубликую книгу; когда же я ее опубликовал, он, вероятно, понял, что попался на собственную удочку. Я ни слова ему не сказал и никогда с ним не встречался. Думаю, у Фридмана имелись некие иллюзии относительно права собственности: он считал, что тема мигрени принадлежит только ему. Поскольку ему же принадлежат и клиника, и все, кто там работает, то и все результаты своей работы последние должны отдавать Фридману как собственнику. Это болезненная история, болезненная для обеих сторон и достаточно распространенная: стареющий ученый, этакий «отец-от-науки», и его «сын-от-науки» меняются местами, когда сын начинает затмевать отца. Подобное происходило с Хамфри Дэви и Майклом Фарадеем – сначала Дэви поощрял Фарадея в его занятиях наукой, а потом попытался затормозить его карьеру. То же самое произошло с астрофизиком Артуром Эддингтоном и его талантливым молодым протеже Субраманьяном Чандрасекаром. Я, конечно, не Фарадей и не Чандрасекар, а Фридман – не Дэви и не Эддингтон, но, полагаю, здесь налицо та же убийственная логика, хотя и на более скромном уровне.

Хелена Пенина Ландау, моя тетя Ленни, родилась в 1892 году, за два года до рождения моей матери. Тринадцать детей моего прадеда и его второй жены были очень привязаны друг к другу и, когда расстояние их разделяло, обменивались частыми письмами. Но между тетей Ленни и моей матерью существовала особая близость, которая длилась на протяжении всей их жизни.

Четыре из семи сестер – Энни, Вайолет, Ленни и Догги – основали школы[34].

Моя мать, Элси, стала врачом, одной из первых женщин-хирургов в Англии, до того, как Ленни в 1920 году основала Еврейскую школу «на открытом воздухе» для ослабленных детей («ослабленными» считались и дети, страдавшие от аутизма и астмы, и просто излишне нервные и возбудимые). Школа располагалась в лесу Деламер в Чешире, и поскольку произнести «Школа на открытом воздухе с пансионом» или просто «ШОВП» было непросто, мы называли ее «школой Деламер». Мне нравилось туда приезжать и общаться с «ослабленными» детьми; мне они таковыми не казались. Каждому ребенку (и даже мне, гостю) выделяли квадратный ярд земли, окруженной низкой каменной стеной, на которой можно было посадить любое растение. Мне нравилось заниматься с тетей и ее коллегами практической ботаникой в лесу Деламер (до сих пор помню росшие там хвощи) и плавать в маленьком неглубоком озере Хэтчмир («Благословенный Хэтчмир», как писала тетя через много лет после того, как оставила Деламер). В годы войны, когда меня эвакуировали в Брэдфилд, я страстно желал оказаться не там, а в Деламере.