После почти сорока лет, проведенных в Деламере, Ленни вышла на пенсию, а в конце 1960 года нашла небольшую квартиру в Лондоне. Но я в это время уже уехал в Канаду и Штаты. За все 1950-е годы мы обменялись всего четырьмя-пятью письмами, и только когда между нами лег океан, мы начали регулярно и часто писать друг другу длинные письма.

В мае 1955 года Ленни послала мне два длинных письма, первое из которых она написала после того, как я отправил ей экземпляр журнала «Посев», прожившего недолго (он закрылся после первого выпуска), который я и несколько моих друзей взялись издавать на третьем курсе.

«Я получила большое удовольствие от “Посева”, – писала Ленни. – Мне понравилось все – и обложка, и шикарная бумага, и отличная печать. А какое чувство слова, которое продемонстрировали все авторы, независимо от того, серьезный был материал или веселый! Вас не испугает, если я скажу, как вы все потрясающе молоды (и, конечно же, жизнелюбивы)?»

Это письмо, как и все ее письма, начиналось словами «Мой милый Бол» (иногда она писала «Боливер»), в то время как родители обращались ко мне более сдержанно: «Дорогой Оливер». Я понимал, что слово «милый» она использует не походя; я чувствовал, что она любит меня, и любил ее в ответ – любовью без всякой задней мысли, без всяких условий. Ничто из того, что я мог сказать, не способно было оттолкнуть или шокировать тетю Ленни; ее сочувствие и понимание не знали границ, а щедрость и сердечность были безмерны.

Когда тетя Ленни путешествовала, она неизменно присылала мне открытки. «Вот я греюсь на ярком солнышке в саду Грига и смотрю на волшебный фьорд, – писала она в 1956 году. – Неудивительно, что здесь его посетило вдохновение и он писал такую музыку! Жаль, что тебя здесь нет. Здесь замечательные молодые люди… У нас достаточно цивилизованная компания мужчин и женщин разного возраста».

По случайному совпадению я оказался в Норвегии в 1958 году, остановившись на островке Крокольмен в Осло-фьорде, где у моего друга Джина Шарпа был маленький домик. «Когда я получила твою открытку с Крокольмена, – писала Ленни, – мне захотелось приехать и стать Пятницей моему Робинзону Крузо». Она закончила письмо пожеланием мне «всего самого замечательного в связи с декабрьскими выпускными экзаменами».

Год 1960-й был для нас обоих годом перемен: после сорока лет руководства школой в лесу Деламер Ленни ушла на покой, а я уехал из Англии. Мне было двадцать семь, ей – шестьдесят семь, и оба мы чувствовали, что для нас начинается новая жизнь. Перед тем как устроиться в Лондоне, Ленни решила совершить кругосветное путешествие, и, когда я уже был в Канаде, я получил письмо с парохода «Стратмор», на котором она плыла.

«Завтра мы будем в Сингапуре, – писала Ленни. – После того как мы вышли из Перта, кроме резвящихся дельфинов нас сопровождали великолепные альбатросы, удивительно грациозные, с огромным размахом крыльев; они пикировали вниз и вновь взлетали…»

В октябре, когда я начал работать в Сан-Франциско, тетя Ленни сообщила: «Я рада была получить от тебя письмо… ты действительно нашел более подходящий способ для удовлетворения своего беспокойного, ищущего духа… Я по тебе скучаю». Передавая привет от матери, тетя писала: «Ее любимый вид спорта по-прежнему – отправлять тебе посылки».

В феврале 1961 года Ленни написала о моем брате Майкле, состояние которого вновь обострилось: «Я никогда не видела Майкла в таком ужасном состоянии, как сейчас. Ненавижу и презираю себя за то, что моя жалость к нему сменилась резким отторжением и страхом. Твоя же мать, яростно защищая Майкла, заявила (надеюсь, мне удалось скрыть свои чувства), что Майкл – нормальнее всех нас, нормальных».

Ленни очень любила Майкла, когда тот был ребенком; как и тетя Энни, она восхищалась его не по возрасту развитым интеллектом и приносила ему любые книги, которые тот желал. Но теперь, чувствовала она, мои родители отрицают серьезность и истинную опасность ситуации. «Все последние недели, пока Майкл не уехал в “Барнет” (психиатрическая больница), я опасалась за их жизни. Какая печальная, какая непростая ситуация!»

Немало отдав времени поискам – снять квартиру в Лондоне было дорого, а тетя Ленни никогда не делала сбережений («У меня, как и у вас, деньги текут сквозь пальцы»), – она нашла жилье в Уэмбли: «Я думаю, тебе будет по вкусу моя маленькая квартирка. Мне нравится жить в собственном жилище, и теперь я хоть частично верну себе то, что потеряла, уехав из Деламера. Я пишу тебе письмо, а за окном цветут миндаль, крокусы, подснежники и ранние нарциссы; даже зяблик притворяется, что весна уже пришла».

Теперь, когда она жила в Лондоне, ей было проще посещать театр. Она писала: «С нетерпением жду завтрашнего вечера – иду на «Сторожа» Гарольда Пинтера… Новые молодые авторы лишены способности писать гладкие и отполированные фразы, к которым привыкло мое поколение, но им есть что сказать, и они говорят это с энергией и страстью». Ленни получала удовольствие и от общения с новым подрастающим поколением, моими племянниками, особенно детьми моего брата Дэвида. Раньше она так же радовалась мне и моим братьям.

В мае 1961 года я послал Ленни свою рукопись под названием «Канада: остановка, 1960», в которой рассказывал о путешествии по Североамериканскому континенту, и свой дневник («99») с рассказом о ночной поездке из Сан-Франциско в Лос-Анджелес. В некотором смысле это были мои первые «литературные опыты» – несколько манерные и явно рассчитанные на эффект; но я надеялся, что когда-нибудь они будут опубликованы.

«Я получила удивительные отрывки из твоих дневников, – писала Ленни. – От того, что ты пишешь и как ты пишешь, захватывает дух. Читала их и в полном смысле задыхалась». Прежде я никому не показывал эти отрывки, кроме Тома Ганна, и энтузиазм тети Ленни, в котором была и доля критики, играл для меня существенную роль.

Ленни особенно любила Джонатана Миллера и его жену Рэйчел. Они ей платили тем же. Джонатан, как она писала, «напоминает того неиспорченного, простого, сложного, яркого, достойного любви, непричесанного гения, каковым являешься и ты… На днях мы долго болтали, когда оба оказались на Мейпсбери… Это невероятно, как ему удается вместить в свою жизнь все, что он делает».

Ей нравились фотографии Калифорнии, которые я присылал. Уезжая на мотоцикле далеко за город, я всегда брал фотоаппарат и отправлял потом тете Ленни снимки калифорнийских пейзажей. «Какие замечательные фотографии, – писала она. – Необычайно похоже на Грецию, которую я видела во время моего волнующе краткого визита по пути домой из Австралии… Аккуратнее там со своим боевым конем!»

В начале 1962 года я послал ей «Счастье дороги», и она оценила этот текст, хотя и сочла, что я слишком вольничаю со словечками типа «трахаться» и «дерьмо». Я считал эти слова экзотикой, чем-то очень американским (в Англии мы никогда не позволяли себе чего-то большего, чем «педрило»), но Ленни полагала, что эти слова «раздражают, когда их используют слишком часто».

В ноябре 1962 года я получил от нее письмо, где она писала: «Твоя мама снова приступила к операциям (в начале года она сломала бедро), чему очень рада. Теперь она больше не чувствует себя удрученной. Папа остается тем же достойным любви, чуточку безумным и безалаберным существом, которое разбрасывает везде кусочки своей доброты в виде очков, шприцев и записных книжек, куда бы он ни пошел. А добрые и благодарные руки собирают их и доставляют по адресу, словно это величайшая честь в мире».