уже взрослые, им решать, уже не нам. Наше дело доживать, простое дело. Но не нам их прошлой памятью калечить. Рассказать – расскажем. Кто кому кем приходится, что было, как сталось. Но уже им решать, как с братьями и сёстрами жить. Не они в то лихое время жили. Мы детьми были, не нам дедов и отцов судить. Помнить только. Поминать, – она положила свою пухлую руку рядом со страшной пачкой казённой бумаги, не решилась прикоснуться, не могла, свыше сил её было такое. Она выпрямилась, словно проклятье или хвалу небу крикнуть хотела. – Так давайте, ребятки, выпьем за тех, кто нам жизнь дал, за всех, кто упокоился, за родителей наших да за дедов-прадедов.

Два мужика, войну прошедшие, всякое пережившие и передумавшие, два сильных человека из повенчанных кровью родов смотрели на неё неотрывно; её слова спины им выпрямили, души натянули, словно тетиву. Взгляд их был суров и торжествен, словно клятву творили какую. Не часто доводится новые судьбы определять. Их отцы клятву отомстить выполнили, да не добились ничего. Теперь сыновьям приходилось дедовы смертные клятвы хоронить. Хоронить, чтобы новую жизнь начать. И так бывает – чтобы через отречение от одной правды да к другой правде прийти. От правды смерти к правде жизни.

Не приведи Господь такое решать.

А пришлось.

И в одночасье – не смотрели они друг на друга, не слышали голосов своих, так в груди стучало – разлепили мужики спёкшиеся губы:

– Спасибо, сестрёнка.

– Спасибо, жена.

И опять замолчали. Руки не жали, ничего такого не было – никаких слов. Молча выпили холодную водку, глазом не моргнули – это только сявки кряхтят, хекают да к закуси тянутся жадными пальцами. Русские люди поминают своих спокойно, без шутовства.

И словно морок какой-то растаял. За окном обнаружились жаркая весна, яркое солнце, птичий разноголосый крик и оглушающий аромат сирени. Бесстыжий ветер со студёной Ладоги разодрал подолы рваных туч по синему-синему небу, на улице шумел в верхушках ив, вётел и берёз, а в саду за окном стряхивал бело-розовую метель яблоневого цвета, словно позёмку по земле кружил.

Воскресный день был славным.

Когда жить хочется, когда в самый раз детей по любви зачинать.

3

Часам к трём пополудни студиозусы засобирались обратно в Зареченск. Путь был неблизкий, часа три-четыре помахать вёслами, чтобы только-только успеть на семичасовой «подкидыш» до Оллипельто. Следующая прямая электричка шла в Ленинград только в девять вечера. Значит, в общагу они попадут только к двум часам ночи, что было немножко чересчур. Романтика романтикой, но предсессионная неделя доконает и мамонта.

Да и ветер с Ладоги разыгрался не на шутку. Небо затянуло мутной белёсой плёнкой, сквозь которую дохлым куриным глазом моргало подслеповатое солнце. Бронзовые сосны всё отчаяннее раскачивались, жалобно кряхтели и сильнее цеплялись за каменные насыпи островков. Взбесившаяся Сувалда подняла волнишку даже на малых плёсах, сморщилась от ревности хуже столетней старухи, посерела от ненависти, холод позвала с Ладоги. Так горделивая жена целует своего нелюбимого постаревшего мужа на глазах дрогнувшего любовника.

Алёшка опасался перехода через Второй плёс – в проливе на Воробьиный остров немало байдарочников кувыркалось в такую погоду. А тут ребята были неопытные, даром что спортсмены-задаваки. На вёслах дурная сила без ловкости в руках только помеха. Он не выдавал своей тревоги, лишь поторапливал разыгравшихся Кирилла и Василька, чтобы звали своих гандболисток в лодки. Наконец с шутками-прибаутками да с гитарным перезвоном (Давид, зараза! Лучше бы грёб!) поплыли. Вернее, пошли. Что в воде плавает, Алёшка всем объяснил ещё в Зареченске, по дороге сюда. Корабли, даже малюсенькие «сигарки», ходят. От Чёрной речки, от Заветного Камня, от самых рыбных омутов замахали лодки вёслами. Три четырехвёсельных «фофана» пошли мощно, быстро, вспарывая сизую воду. Гандболисты силу показывали, перед девочками хвастались силой – до пояса разделись, так чтобы самая скромница рассмотрела перевязь надувающихся жил на руках и груди, чтобы «черепашка» пресса надолго бередила девичьи сны. Да и на четыре весла идти – одно удовольствие.

Последней, неслышно, без малейших брызг, скользила филипповская «сигарка». Алёшка специально сзади шёл, посматривал через плечо, что творится с грузными «фофанами», чтобы подстраховать вовремя. Он не снял отцову гимнастёрку, не любил он пустую «мясную» похвальбу, грёб неспешно, даже как-то лениво. И не сводил глаз со своей Зоси.

…Своей.

Когда женщина говорит «мой»? Когда мужчина называет женщину своей? Когда обладает безраздельно? Вряд ли. Разве можно обладать человеком без унижения? А униженная любовь или любовь унижающая – это уже ерунда полная, скорее выдумка истерических барышень, негодяев и излишне хитрых лжецов. Господи, когда же один человек говорит другому «мой»?

Когда всю жизнь вместе живут? Пожалуй, и так. Это жизнь совместная, семейная, многолетняя. Вперемешку с пылью, работой, подгоревшей кашей, торопыжкой по утрам, толчками первенца в раздувшемся животе жены, поливкой цветов, сызнова крашенной дверью, счетами за жильё, волосами на расчёске, нечаянной отрыжкой и сединой на висках. Тысячи ниток связывают мужчину и женщину, когда они вместе живут. Пытаются жить. Даже получается. Или даже всю жизнь здорово живут, врастают друг в друга. Тогда всё обыденно, естественно: «мой муж», «моя жена». Соседи радуются, в пример ставят. Только вот какая штука получается, вы заметили? Обязательно – что. Откуда это? Когда шулерская жизнь незаметную подмену делает: «мой» на «мой любимый человек», потом на «мой муж», «моя жена»?

Мы же не о бездушном расчёте, не о мезальянсах, не о жалких жадинах, душевных скопцах, жизнь успешным достатком измеряющих. Бог с ними, пусть живут, пусть из праха земного лепят своё счастье, всё равно ничего с собой не заберут туда, откуда возврата нет. А вот что происходит с теми, кто жить друг без друга не мог, казалось, одно сердце кровь качало, одна грудь дышала, боль болела и радость радовалась – одна на двоих? А потом – ничего, спокойствие и… всё. Привычка? Простая привычка? Или лень? Та, которая от души идёт, не от труда ежедневного?

Да всё вместе. Накапливаются крошки раздражений на семейных простынях, появляются пятна обид на парусах любовных клятв, отслаивается штукатурка со стен небесных замков, в которых такие вещи творились, что орать хотелось от счастья. Какой же это труд – всё время штопать, гладить, подкрашивать, пропалывать совместную жизнь – всё время менять, придумывать и дарить тепло сочувствия – нет, не свою гордыню тешить изяществом подарков, а когда искренне, от привычного, привыкшего сердца дарить радость. И не обижаться, если в усталости, в привычке своей не глянет на тебя зеленоглазая любовь теми искрами, что раньше