Так как же с «мой», с обладанием этим чёртовым? Вон сколько на белом свете люди-человеки живут, столько любовники клянутся друг другу, судьбы ломают – свои и разлюбленных своих – лишь бы уловить драгоценное «люблю» от сейчас, сию секунду единственно, требовательно любимого человека. И верят же! Сами себе верят, весь мир разломают, чтобы доказать самим себе свою правоту. И ломают перья поэты, не успевая записывать эти вечные песни, нерушимые клятвы, великие обеты, которыми клянутся, божатся, чертыхаются влюблённые, не желающие даже думать о будущих мусоре на полу и в душе, стоптанной обуви, импотенции, врущих детях, прокисшем супе и гримасах начальствующих, ни о чем, что будет их после искушать и истирать душу хуже абразива.

Нет, погодите, ерунда какая. Разве допустимо смешивать великие, огромные, душу рвущие чувства с нечищеными зубами, звёздную романтику с мозолью на пятке, честное, иерихонской мощи требование счастья с потухшими глазами человека-кролика, на пределе дыхания бегущего всю жизнь? Так не люди же смешивают – жизнь неумолимо возвращает назад, из мира надежд и обещаний в мир счетов и сравнений. Можно самовлюблённо клясться, вдохновенно любоваться любовной болью в сердце, такие кружева слов сплетать, что любое сердце дрогнет. Но летает человек в ослепительно сияющих облаках, радуется, восклицает, руки раскрывает на манер птичьих крыльев. Ан нет, дёргает что-то. Нет, не бедствия земные, не земля треснула, небо не упало, что-то проще – зуб заболел. Ребёнок упал. Надо плиту починить. Пирог не удался. Соврал. Струсил. День за днём, год за годом. До любви ли? Прилетела, голубка. Добро пожаловать в голубятню. Кормушка насыпана, господня ночь подступает.

И… что? Всё? Вот так всё просто – обман? Самообман? Пустышка? Иллюзия? Ромео с пивным брюшком, Джульетта с варикозом, Ассоль, подагрическими руками отбирающая бутылку доброго старого вина у своего Грея? Своего Грея… Так что же – шамкающая старость в лоб поцелует и остудит любую кровь? Перетрёт, перемелет мечты в пыль усталости?

Поживём – увидим.

Мой. Моя… Когда с полувздоха, с полуслова, с полувзгляда… По-детски искренне, душу нараспашку, во все глаза не наглядеться.

Да нет же!

Без «полу».

Когда – без слов, без намёков, без малейшего усилия приходит простое и ясное понимание того, чем живёт только что бывший чужим человек, о чём думает, что значит для тебя. До обладания, раньше договоров, обещаний, клятв и надежд бьёт в сердце это простое узнавание: «мой». Уже после будут уточнения, бирочки, ярлычки и классификаторы – мой муж, мой любовник, мой друг, мой любимый человек… Сначала – «мой».

Неосознанный. Неназываемый. Недодуманный. Ненаглядный.

Родной.

Ну что, грустно? Скучно и многословно? Так к чёрту эту старость! В конце концов, старость – лишь распад оболочки. Мы-то живы. Что же, слабо вымести душу от накопившегося сора, слабо правду себе сказать, самого себя судить совестью своей, любить на всю катушку?

Поехали дальше, вот же, только посмотрите – какими глазами Алёшка Зосей любуется!

Своей…

4

Баранья гора осталась далеко позади. Они подошли к протоке, старательно упираясь вёслами в шершавую рябь быстрого течения. Не шутилось. Сомкнутый строй соснового бора на отодвинувшемся берегу перестал защищать от разозлившегося ветра. Над головами проплыли провода ЛЭП, с гулом вспарывавшие сгустившийся воздушный поток. Осины, окружившие хутор лесника, шелестели, словно листья были из оцинкованной фольги. За протокой ветер прорвался сквозь неумелый строй берёз, вётел, ёлок и прочего лесного ополчения, погнал камышовый хлам по тёмной воде и всё время сбивал с курса к Третьему мосту. По низкому серо-жёлтому колпаку неба полетели клочья разорванной непогоды и по-вороньи безжалостно клевали одинокий оранжевый желток. Стало ещё темнее, несмотря на суету слабосильного солнечного мусора.

Три тяжелых «фофана» зашли в траву возле моста, чтобы не сносило. Упарившиеся, раскрасневшиеся гребцы понадевали майки и рубашки. Штормовки поотдавали девчонкам, сами зачерпывали чистую воду, пили с ладони, тайком смотрели на круговерть встречного течения под мостом. Всего несколько часов назад они лихо, с гиканьем проскочили бурливый поворот. Девчонки повизжали тогда маленько, но это больше от скорости, кокетства и деланого возмущения – Давыдов нарочно брызги пустил веслом. Весело было. Но тогда вода искрилась и несла сама. А тут – наоборот. Да и поток под мостом вздулся, клокотал в теснине – ветер воду нагнал с той стороны.

– Ну что, отдышались? – Алёшка пустил «сигарку» по инерции между «фофанов». – Давыдыч, дай-ка прикурить, – и пока тот чиркал дрожащими руками, шепнул тихонько: – Давид, сами сможете поднять?

Давид глянул на красного, распыхтевшегося Василькова на соседней лодке. Того в воду опусти – закипит. Гандболисты держались получше, но тоже боками, как дырявыми мехами, хлопали. Покачал головой.

– Так. Значит, слушайте, ребята, – Алёшка заговорил погромче. – Нам сейчас переходить Второй плёс. Ветер встречный, с лодок полетит всё. Надо перепаковаться. Надо много рук. Сейчас идём вон туда, за куст. Лодки ставьте носом в насыпь, потом начинайте всё укладывать под банки, в носы. Одежду застегните хорошо, там некогда будет. Девочки, слышите? Сложите все кастрюли, все пакеты завяжите. Давайте, пошли, а я по очереди лодки подниму за мост. Тут два камня таких, вы только вёсла поломаете.

Зоська, которая всё слышала, только глаза прищурила.

Так всё и сделали. Четыре лодки со скрежетом уткнулись в гравийную отмель, парни попрыгали с носа, перенесли девчонок на берег. Нечего красавицам кеды мочить.

Да и ноша приятная. Круглопопая.

Зоська поднялась на мост, по розовому щебню на насыпь, переступила по чёрным от свежего креозота шпалам, оперлась на перила. Сверху казалось, что и воды-то в реке нет – так прозрачно было течение. Только очень уж неспокойно вспучились пузыри над лежавшими на дне гранитными «сундуками». Ясно было, что просто так не пройти, не поднять широкие лодки. Сзади послышался лёгкий всплеск. Она обернулась.

Внизу, разгоняя первый груженый «фофан» по широкой дуге, Алёшка целился зайти в основную струю. Его гребки были какие-то детские, короткие, неспешные. Только опытный мужик мог оценить точность весла и свист капель, слетавших над самой поверхностью. Лодка разгонялась все быстрее, словно и течения не было. Вдруг Алёшка поднял голову, глянул на Зоську, широко, белозубо улыбнулся, резко затабанил левым, бурно, с белой пеной добавил правым веслом и пошёл-пошёл-пошёл быстрыми, мелкими гребками заводить посудину под мост. Зоська бросилась на противоположную сторону и увидела сверху, как толчками выдвинулся тупой нос, под которым вскипало течение, потом показался белый чуб, исчез, опять, плечи, руки – Алёшка грёб «на автомате», не глядя, обводя лодку вокруг опасных мест. Господи, какой он был дикий,