какой красивый! И смотрел на неё снизу, работая всем телом, сгибаясь, заводя вёсла, вспарывая воду сильным гребком – и опять, и опять! И улыбался так хитро, что у Зоськи коленки дрогнули.

Рядом кто-то вздохнул. Добровская глянула вправо. Катенька Сазонова во все глаза смотрела на Алёшкино веселье.

– Хороший парень, Зосечка.

– Да.

– Повезло тебе.

– Да.

– Любишь?

– Очень.

– А дальше?

– Всё будет хорошо, Катя. Смотри!

Алёшка посадил лодку на мелкое место за мостом, загрёб пару раз для верности, быстро вскочил, прыгнул на валун, раз-другой. Бывают в жизни такие часы, когда любимая девушка смотрит на тебя, когда всё удается. Ох, какую же силу в руках своих Алёшка чувствовал! Никогда он не был таким сильным. В три прыжка выскочил наверх, подбежал к Зоське, глянул бешено, поцеловал в ухо, не боясь, не таясь Кати. И счастливый ссыпался на ту сторону, за следующей лодкой.

– Ох ты ж! – Катенька аж обзавидовалась, такой жар пыхнул на неё от Алёшки.

И раз за разом поднял Алёшка Филиппов тяжёлые лодки, вывел все выше моста, рассадил всех заново – так, чтобы вес в лодках ровно распределить, да по силам. Парни немного насупились. Одно дело в спортзале, на турнике или на гандболе. Другое дело, когда вот так, наравне с девочками, чуть ли не за руку, как детсадовцев. Но делать было нечего, даже слепой видел Алёшкин слалом против течения. Сами бы не вытянули. Только бы руки порвали…

Только расселись, наверху застонали рельсы, потом дико, по-разбойничьи свистнул локомотив и по мосту загрохотал бесконечный состав с крупным щебнем. Да такой стук, что кричи не кричи, все равно не слышно. И – сразу тишина. Да такая, которую звенящей называют. Даже уши заложило.

– Ну, пошли? – Алёшка по очереди столкнул «фофаны» с песка, поддал в борта так, чтобы назад не потащило, к мосту. – Гребите вверх, посередине, я сейчас!

Лодки медленно, с шлепками пошли по протоке против течения.

Алёшка сел на банку, взялся за вёсла, опять смотрел на Зоську, чуть наклонив голову.

– Ну что, деточка?

Зоська раньше убила бы за такое слово. Нашёл деточку! Но тут… Сама бы упала ему в руки. «Деточка так деточка. Что хочешь делай, Алёшенька. Твоя. Твоя, Лёшенька». Глаза всё сказали. Нет больше счастья – вот так, без слов, в любви объясняться, одним взглядом.

– Ничего.

– Зось, – он резко загрёб, одним движением крутанул лодку, набрал скорость. – Зося, давай ты сегодня у нас переночуешь? Сегодня праздник большой у нас дома. Дядька мой нашёлся. Я… Знаешь, я очень хочу, чтобы ты со мной была. Со мной пришла. Давай. Не хочу тебя отпускать. Туда, в общагу.

Зоська неожиданно для себя вспыхнула, закусила губу, чтобы спрятать непонятно откуда взявшееся смущение. «Чёрт знает что, Зоська! С мальчишками всё детство, ни разу не румянилась, такое слышала, у взрослых уши вяли, а тут…» Да и понятно всё было без слов – одно дело душа к душе, тело к телу, а к родителям, да так, с бухты-барахты. Было отчего зарумяниться.

– Хорошо, – она кивнула, всей кожей ощущая, как в Алёшке счастье взорвалось. И чтобы не растягивать совсем уж невыносимое, горячее, тёплое внутри: – А что за дядька? Что значит нашёлся?

Простой вопрос, да отвечать на него…

Алёшка глянул на неё с каким-то непонятным прищуром, словно заново всю рассматривал, посерьёзнел на секунду.

– Я что-то не то спросила? Не так? – растерялась она.

– Нет, родненький, нет. Сейчас, – он сжал свои красивые губы в сухую ниточку, только ямочки проступили. – Так, давай ребят догонять, а я расскажу. А ты слушай, а ты сама поймёшь, сама решишь.

Он разогнулся, сильно загрёб, и лодка прыгнула вперёд.

5

– Так… Откуда дядька взялся? Он из Улан-Удэ. Мы и не знали, что он жив. И он не знал. Сам нас нашёл. Знаешь, приехал сегодня, с утра. Мне мама успела сказать, когда я за казанком и кастрюлями бегал для ухи. А сама плачет и смеётся, боится, аж трясет её, и радуется. Никогда маму такой не видел. Знал, что никого не осталось. После войны сюда, в Зареченск, её папа привез. Из родного Зиновьево, что в Саратовской области. Мне сказали только, что сирота она, а больше всю жизнь не говорили. Я подслушал один раз…

Он грёб быстро, говорил рвано, сухо, еле слышно. Но голос такой был странный, что Зоську невольно дрожь взяла. Алёшка что-то сокровенное говорил. Такое, что только своим доверяют. Своей. Она закурила, раскачиваясь в такт толчками разгонявшейся лодке.

– Зось, прикури мне, пожалуйста.

– На, возьми, – она наклонилась, отдала свою сигарету, сама стала опять нашаривать пачку в кармане.

Ветер поднялся совсем жестокий, прямо в лицо стряхивал капли с оглушительно шумящего камыша.

– Спасибо. Вот… Короче, отец с мамой говорили однажды. Не знали, что я не сплю. А я храпел нарочно. Потом прокрался в коридор, слушал. Оказывается, не из Ленинграда мы. Не всё так просто. С Хопра. Казачий род. Получается, что дед мой по папе, Мирон, был за красных. А вот мамины все… Из богатых были, из кулаков, так те деды мои – за белых были.

– Да как же?

– Да вот так. Любовь такая, получается, у отца моего с мамой. Она же ему вторая жена. Первая, значит, в Ленинграде в блокаду погибла. Бомбой разбомбило дом. А мама моя моего брата сводного, Николая, в Челябинске после войны сразу нашла, в детдоме. Вот… Это я тебе потом расскажу, родненький. Там всё хуже получилось…

Он повернулся, глянул на лодки впереди, опять прищурился – дым в глаза попал.

– Понимаешь… Как попроще сказать? Короче, ты читала «Тихий Дон»? Хорошо помнишь?

– Да. Сочинения писала. Про Григория, Аксинью, про Дон. У нас учитель литературы был замечательный.

– Ага. Хорошо… Так вот, получилось так, что мама моя – она не Серёгина, как я всю жизнь знал, её так тётка записала, чтобы спрятать у себя. Она по девичьей – Телятникова. Из Телятниковых. Большой род был. А в Гражданскую и сразу после – всех Телятниковых… Ну, короче, постреляли. А в конце двадцатых репрессировали. Тех, кто остался. Стариков, детей, женщин – кого в Казахстан, кого в Сибирь, в Омск, в чём были, только чуть взяли. Даже тёплых вещей с собой толком не дали взять. Враги же. Даже дети. А мужиков… «КРА» – и все.

– «КРА»?

– «Контрреволюционная агитация». Расстрел сразу. Последнего троюродного деда в двадцать девятом. Что смотришь? Мне самому было страшно, когда слышал, как папа с мамой плакали, на кухне шептались. А я дурак-дураком стою и