Но как ни был я занят своими мыслями, не мог не заметить, что в пропитанном автомобильным выхлопом воздухе повисла напряженность. Жара и не думала спадать, однако все вокруг, как бывает перед грозой, притихло, и только пульс в висках отдавался глухими ударами. Остановился в тени развесистого дерева, достал сигареты.

Тысячу раз прав Феликс, что никогда и никому ничего не рассказывает! Чем бы кто ни занимался, о делах лучше помалкивать, целее будешь. Американцы не дураки, как кого ни спросишь, ответ один: файн! И улыбка в тридцать два зуба, пусть зачастую вставных. Меньше надо говорить с людьми, если хочешь сохранить иллюзию осмысленности мира. Особенно с детьми. Не стоит отравлять светлые души сомнениями, очень скоро у них заведутся собственные. Да и опасное это дело, от ребенка, как в сказке о голом короле, можно узнать о своей персоне такое, с чем потом придется жизнь доживать. И ведь не подашь на малыша в суд за оскорбление человеческого достоинства, хотя бы за неимением последнего.

Котов к разряду детей не принадлежал, но и от него я узнал о себе нечто новое. Раздувал ноздри, хорохорился, а оказалось, что нет, не герой! Не то что съездить по гладкой морде, продолжал я ковырять в себе гвоздиком, слова поперек сказать не мог. Да, Эдуард Владимирович! Как скажете, Эдуард Владимирович! С моим толстым удовольствием, Эдуард Владимирович!.. Тьфу! Но как теперь ни уничижайся, а Аньку, что меня оправдывало, отмазал вчистую…

Кстати, надо бы ей позвонить! Достал мобильник и направился к переходу через улицу. Внутреннее недовольство собой требовало движения, только так удавалось его немного приглушить. Для пешеходов горел красный свет. Нашел ее номер, набрал, в ответ длинные гудки. Попробовал дозвониться еще раз, только тут она взяла трубку.

— Это я! — сказал я, как сделал бы на моем месте каждый мужчина.

Хотя можно было этого и не говорить. Следуя указаниям, Анька прежде чем ответить посмотрела на номер. Молодец, с ее бдительностью да в разведчики, а она прозябает в докторах. Ни тебе славы, ни достойного общества, не говоря уже о копеечной зарплате. Жила бы сейчас в Париже или в Нью-Йорке, днем помаленьку шпионила, а вечерами, в свободное от адюльтера время, работала на ключе. Дипломатические рауты, мужики во фраках, сама по пояс в декольте…

Поскольку я замолчал, она забеспокоилась:

— Что-нибудь случилось? Что, говори!

Контуры небоскребов Манхэттена растаяли в тумане, смылись акварельной краской Елисейские Поля. Зеленый человечек на светофоре уже отчаянно мигал, так что через улицу я несся вприпрыжку. Как если бы было не все равно, стоя на какой из ее сторон обрадовать Аньку. Запыхался с непривычки.

Хотел девушку разыграть, но ее голос дрожал, и я сказал:

— Пора выполнять обещанное!..

Странно было слышать, но она не произнесла ни слова. Я успел достать новую сигарету и прикурить ее у прохожего, а Аня все дышала в трубку, словно после стометровки с барьерами. И только потом, как будто смысл слов доходил до нее с альфы Центавра, произнесла «ой!». И заплакала, потому как иначе хлюпающие на манер засорившейся раковины звуки объяснить было нечем.

— Тебе… тебе это дорого стоило?

Я огляделся по сторонам. Если принять нагромождение домов за природу, то в ней что-то изменилось. То ли общий фон потемнел, то ли на город упала духота.

— Пустяки! У меня дар ладить с людьми. Стоит с кем-нибудь заговорить, как он тут же идет мне навстречу. Особенно если от него ничего не требуется. От такой навязчивости устаешь, трудно бывает человека не обидеть…

Кусочек неба над головой стал отдавать фиолетовым. Гроза будет, думал я, продолжая произносить подворачивавшиеся под руку слова. Оно и самое время, за целый месяц не выпало ни капли. А как было бы здорово, если бы на Москву обрушился ливень! Можно было бы выйти под его струи и, воздев к Господу руки, стоять, пока тебя не заметят из райских кущ.

— Главное быть открытым миру и не таскать за пазухой булыжник, даже если визуально это увеличивает размеры бюста, — продолжал я чесать языком, чтобы только заполнить вакуум. Он набирал силу где-то под сердцем. — Люди любят, когда им говорят, будто они похожи на великих мира сего. Скажи такому, что он выглядит, как мумия Тутанхамона, и человек будет благодарен тебе по гроб жизни…

Не знаю, где она воспитывалась и воспитывалась ли вообще, в приличном обществе не принято перебивать старших, только вдруг задумчиво заметила:

— Странно как-то ты звучишь! Такое чувство, что боишься замолчать…

Наглое существо, а ведь мы, насколько я помню, даже еще и не женаты! Ладно бы это сказала Нюська с ее опытом затяжной окопной войны, откуда у Анюты приемы рукопашного боя? Препираться в жару по телефону — хуже некуда, но и упускать возможность попенять ей за наглость мне не хотелось.

— А я, к твоему сведению, не колченогий рояль, чтобы меня настраивать! Помнишь Смоктуновского в «Гамлете»: вы хотите на мне играть, а играть на мне нельзя-а-а!..

Но она меня не слушала, а как бы в продолжение сказанного уточнила:

— …словно в лихорадке!

Нужен был дождь, очень нужен! Между тем туча притормозила, зависла в нерешительности над крышами дальних домов.

— Где ты находишься? В городе? — Умолкла, что-то подсчитывая в уме. — Встретимся на нашей лавочке на Тверском через час! Нет, опоздаю… лучше через полтора…

— Только не воображай, что ты мне что-то должна! — начал было я, но в ухо уже сыпались дробью короткие гудки.

Кто бы мог подумать, что у такой милой женщины столь авторитарный и решительный характер. Но и лицемерить лишний раз не стоило, видеть ее я хотел. Шел по улице в толпе и пытался понять, что со мной случилось. А что случилось — это точно! Жизнь на вкус стала другой. Какой? Это мне еще предстояло узнать. От себя не уйти, начать ее с чистого листа не удастся, но прошлое уже успело подернуться дымкой. Я чем-то жил все эти годы, чему-то радовался и огорчался, но теперь этого было не рассмотреть. Наверное, моими глазами на мир мог смотреть вышедший из долгой и опасной болезни человек.

А еще я думал о Феликсе, потому что не мог о нем не думать. Нет, он меня не предал, а пытался защитить от ненужной, а то и разрушающей личность информации. Если бы это было не так, я бы взял жирный фломастер, вымарал его из своей жизни и пусть не скоро, но забыл. Я ему верил и, пожалуй, больше, чем себе. Правила, по которым он играет с Котовым, мне не были известны, и слава Богу! В мире зазеркалья, где ему приходится вращаться, выкрутасы политики и большие деньги создают миражи, это не может не откладывать на людей отпечаток. Да человек никогда и никому не говорит всей правды, даже себе. Особенно себе…

Поднял голову. Ноги сами привели меня на Тверской. Я стоял на том месте, с которого была видна макушка бронзовой головы Александра Сергеевича. На ней отдыхал голубь. Я смотрел на наглую птицу и думал: как при знании человеческой природы его угораздило написать про науку чтить самого себя. Не нашлось никого ему сказать, мол, очнитесь, верный мой приятель, посмотри вокруг. Кому она, эта наука, нужна? В школе преподавать ее некому, а потом уж поздно, жизнь во всяком случае не научит…