Розьер, немцы: фрейлейн Мюллер и Гутман, ирландка О’Мира, полька Марцелина Чарторысская, и русская – Вера Кологривова, впоследствии вышедшая замуж за итальянца, скрипача Рубио. И не менее часто бывал у Шопена и целый ряд друзей, дилетантов из высшего парижского дипломатического, финансового и аристократического мира, а особенно из родовитой польской эмиграции: Ротшильды, бар. Штокгаузен, секретарь австрийского посольства Лео, графиня Комар с дочерьми: графиней Дельфиной Потоцкой и княгиней де Бово, графы Платеры, M-lle де Ноайль, гр. Чернышева с дочерью, гр. Анна Шереметева, княгиня Сапега и вся семья Чарторысских, с князем Адамом и княгиней Анной во главе, – бывшими вроде почетных старшин всей эмиграции, – целый ряд имен, ставших почти близкими и милыми всем нам, дилетантам и пианистам, так как большинству из них посвящены лучшие произведения шопеновской музы.

И, конечно, ничего нет удивительного в том, что многие из посетителей левого павильона вскоре сделались гостями и в «павильоне направо». А семья Марлиани с неизменным другом их г. де Боньшоз, Мари Дорваль, Бокаж, г-жа Аллар де Меритан,[161] Леру, Ламеннэ, Луи Виардо, Бальзак, все Араго, все беррийцы и целый ряд литературных и политических деятелей, о которых речь еще впереди, поспешили свою дружбу к Жорж Санд распространить и на Шопена.

Нередко вся колония с улицы Пигаль проводила вечера и у г-жи Марлиани, по-прежнему являвшейся покровительницей, другом, советницей и наперсницей всех окружавших ее знаменитостей. Жорж Санд посвятила ей свою «Последнюю Альдини», со следующими милыми строчками, намекающими и на это ее покровительственное отношение ко всем ее более или менее знаменитым друзьям и на прозвище Мадонны, под которым она была известна в этом дружеском кругу:

Alla signora Carlotta Marliani, Consulessa di Spagna:

«Адриатические мореходы никогда не пускают в море новую барку, не украсив ее образом Мадонны. Пусть ваше имя, о моя прекрасная и добрая подруга, будет как бы изображением небесной покровительницы, которая хранит целым челн, отданный во власть капризных волн».

Эдуард Гренье в своих интереснейших Воспоминаниях[162] рассказывает о том, как на одном из таких вечеров у Марлиани он и познакомился в 1840 г. с Жорж Санд и Шопеном, как Жорж Санд поразила его на первых порах своей молчаливостью и тем, что, «будучи уже так знаменита», оказалась еще такой молодой и прекрасной, странно-прекрасной:

«Дело в том, что ей ведь едва было 36 лет. Она была мала ростом и толстенькая, одета очень просто, в закрытое черное платье. Только голова ее вполне привлекала внимание, а на голове – глаза. Они были великолепны, может быть, немножко сближены, большие, с широкими веками и черные, но совершенно не блестящие, точно неполированный мрамор или бархат; это придавало взгляду что-то странное, тусклое и даже холодное. Была ли эта матовость зрачков естественной, или же ее следовало приписать привычке долго писать по ночам, при свечах? Я не знаю этого, но это меня поразило сразу. Высокий лоб, обрамленный черными волосами, которые разделялись на два простые бандо, эти прекрасные, спокойные глаза, под тонкими бровями, придавали всему ее облику величественный характер силы и благородства, недостаточно поддерживаемый низом лица. Действительно, низ был несколько мясист, линия его была мягка, без красивого очертания, особенно в анфас; рот тоже был лишен тонкости; подбородок был невелик, но опирался уже на слишком заметный второй подбородок, что придавало тяжесть низу лица. В общем же, чрезвычайная простота речи, позы и жестов. Такой мне явилась M-me Санд в этот вечер»...

Далее Гренье рассказывает, что среди многочисленных гостей в тот вечер в салоне г-жи Марлиани были, между прочим, Эм. Араго, Каламатта, Бокаж и, показавшаяся ему очень молодой, белокурая, декольтированная дама, оказавшаяся архизнаменитой графиней Гвиччиоли, про которую впоследствии ее собственный второй муж, г. де Буасси, большой шут и остряк, когда его спрашивали, не родственница ли эта дама той, байроновской Гвиччиоли, торжественно объявлял: «Она самая, милостивый государь, бывшая любовница Байрона». Гренье стал посещать эти вечера на улице Гранж Бательер, и рассказывает еще, что однажды Мориса, красивого подростка с прической Рафаэля и очень похожего на мать, перерядили испанкой, чтобы поморочить г. де Боньшоз; как другой раз Жорж Санд, по своему обыкновению молча курившая, ходя взад и вперед по комнате, едва обращая внимание на какого-нибудь вновь прибывшего гостя или разве встречавшая неслышным язвительным словечком появление какой-нибудь разряженной старой щеголихи, вдруг обеспокоилась, когда Шопен как-то разгорячился в споре и мог этим повредить своему хрупкому здоровью, и, подойдя к нему, с материнской лаской положила ему руку на голову, как бы успокаивая его... Эти немногие страницы Гренье лучше многих длинных воспоминаний рисуют нам мирок, окружавший Жорж Санд в те годы.

Состоявшаяся весной 1840 г. свадьба Луи Виардо с Полиной Гарсия является как бы символом этого слияния двух разных кружков, мирно сходившихся то в светло-кофейной гостиной Жорж Санд, вокруг «квадратного палисандрового рояля», то в заставленных разными изящными вещицами маленьком салоне Шопена, то на нейтральной почве – у гостеприимной Шарлотты. Из всех этих новых знакомств более всего Жорж Санд сошлась именно с Полиной Гарсия, а затем с Дессауэром, и эти дружбы сохранились в течение всей ее и их жизни, лишь усиливаясь и углубляясь с годами. Из старых же знакомых и друзей Жорж Санд особенно часто виделась, – не считая, конечно, Ламеннэ и Леру, – с Генрихом Гейне и Эженом Делакруа, которых знала уже со времени своего первого возвращения из Италии в 1834 г. – но теперь вновь сошлась ближе, тем более, что оба они, можно сказать, обожали Шопена.

Среди журнальных сплетней и мнимых «исторических анекдотов», столь излюбленных гоняющимися за материалом фельетонистами, существует легенда, что после разрыва с Мюссе Жорж Санд задумала было покорить сердце Делакруа и однажды целое утро разливалась перед ним в жалобах и стенаниях, надеясь своими несчастьями разжалобить бывшего до тех пор в наилучших, но совершенно равнодушных отношениях к ней талантливого художника. Но все ее уловки и подходы не привели-де ни к чему – Делакруа упорно писал какую-то свою начатую картину, и то отмалчивался, то отделывался шуточками, пока Жорж Санд, видя, что все приемы флирта на него совсем не действуют, не ушла с затаенной досадой, сознавшись, что однажды в жизни проиграла сражение, и что все ее чары оказались недействительными против этого «непобедимого римлянина» новейшего времени.

Но этот анекдот не только не исторический, а даже не приближается и к психологической истине. Делакруа действительно писал в конце 1834 года, но не «какую-то картину», а портрет