Ньюланд и Мэй не собирались, впрочем, выполнять это предписание, но не тут-то было: миссис Карфри, по обыкновению, ухитрилась их разыскать и прислала приглашение на обед. Именно это приглашение и заставило Мэй хмуриться за завтраком, поглощая чай с горячими пончиками.

— Это для тебя удовольствие, Ньюланд, — ты их знаешь. А я так неловко себя чувствую среди незнакомых людей. И потом, я не представляю, что мне надеть.

Ньюланд откинулся на стуле и улыбнулся ей. Она была так хороша собой и так похожа на Диану, как никогда. Казалось, сырой английский климат ярче раскрасил ее щеки и смягчил легкую заостренность ее девических черт. Или просто их согревал внутренний отблеск счастья.

Надеть, дорогая? Мне казалось, на прошлой неделе пришел целый сундук платьев из Парижа.

— Да, конечно. Но я не знаю, ЧТО ИМЕННО мне надеть. Я никогда не была на званом обеде в Лондоне и не хочу выглядеть смешной.

Он попытался вникнуть в возникшее затруднение:

— Но разве англичанки не одеваются по вечерам так же, как все?

— Ньюланд! Как ты можешь так говорить? Ведь они ходят в театр в старых бальных платьях и без шляп!

— Ну… возможно, новые бальные платья они разнашивают дома… но в любом случае, это не касается миссис Карфри и мисс Харл. Они носят чепцы, как моя мама, и шали. Такие, знаешь, мягкие шали.

— Я понимаю, но как будут одеты другие женщины?

В любом случае ты будешь лучше всех, милая, — отозвался он, размышляя, откуда у нее внезапно появился этот, с его точки зрения, нездоровый интерес к нарядам, который так раздражал его в Джейни.

Она откинулась на спинку стула и вздохнула: — Это так приятно слышать, Ньюланд. Но мне от этого не легче.

— Почему бы тебе не надеть свадебное платье? — вдруг осенило его. — Это было бы неплохо, не так ли?

— О господи! Если б оно было! Но его отправили в Париж на переделку к следующей зиме, и Ворт[67]его еще не вернул.

— Что ж поделаешь, — отозвался Арчер, вставая. — Посмотри, туман вроде рассеялся. Если мы сделаем марш-бросок, у нас есть шанс попасть в Национальную галерею и посмотреть картины.

После трехмесячного свадебного путешествия, которое Мэй в письмах через океан своим подругам называла «блаженством», молодожены собирались возвращаться домой.

Они так и не поехали на итальянские озера — поразмыслив, Арчер решил, что не может представить свою жену на фоне этого пейзажа. Она же, проведя месяц у парижских портных, была настроена в июле полазить по горам, а в августе покупаться. Этот план был скрупулезно выполнен — они провели июль в Интерлакене и Гринделвальде, а август — в маленькой деревушке Этрета на нормандском побережье, которое им рекомендовали как экзотическое и тихое местечко. Раз или два, в горах, Арчер показывал в южную сторону и говорил: «Там Италия», и Мэй, по колено в траве, радостно улыбалась и говорила: «Было бы неплохо поехать туда следующей зимой, если только работа не удержит тебя в Нью-Йорке».

В реальности оказалось, что путешествовать понравилось ей даже меньше, чем он ожидал. Она воспринимала путешествие (после того, как все наряды были заказаны) как возможность походить пешком и поездить верхом, поплавать и набить себе руку в потрясающей новой игре под названием «теннис». Когда же они наконец вернулись в Лондон, где им предстояло провести две недели, чтобы заказать одежду уже Ньюланду, она больше не скрывала того нетерпения, с которым ждала дня, когда можно будет сесть на пароход и отправиться домой.

В Лондоне ничего, кроме театров и магазинов, ее не интересовало. Однако лондонские театры понравились ей меньше, чем парижские кафешантаны, где, под сенью цветущих каштанов на Елисейских Полях, она испытала неизведанные ощущения, глядя вниз с ресторанной террасы на «кокоток» и слушая Арчера, который переводил ей те песенки, которые мог счесть более-менее подходящими для ее неискушенного слуха.

Арчер вернулся к своим старым традиционным понятиям о браке. Было гораздо менее утомительным придерживаться обычаев и вести себя с ней так, как его друзья вели себя со своими женами, чем стараться донести до нее свои теории, с которыми он так долго носился, пока был холостым.

Не было смысла пытаться «эмансипировать» жену, которая и не подозревает о том, что она не свободна; более того, он понял, что, собственно, свобода и нужна была ей именно для того, чтобы принести ее на алтарь супружеской любви. Ее внутреннее благородство помогло ей принести этот дар с достоинством. Возможно, придет день, когда она найдет в себе силы взять этот дар назад — если будет считать, что делает это для его блага. Однако ее представления о браке были столь просты, что невозможно было предположить, что за кризис мог бы вызвать подобную ситуацию — разве что уж откровенные оскорбления с его стороны, — но тонкость ее чувства к нему делала это невероятным. Что бы ни случилось, Арчер знал, она всегда останется верной, внимательной и незлопамятной — и это заставляло его придерживаться тех же добродетелей.

Все это и способствовало его возврату к старому образу мыслей. Если бы ее простота была простотой человека недалекого ума, он бы был в раздражении и поднял мятеж; но так как черты ее характера были столь же благородны, как и черты ее лица, он не возражал, чтобы она превратилась в ангела-хранителя всех его старых мечтаний и святынь.

Все эти ее качества едва ли были способны оживить заграничное путешествие, хотя делали ее легким и приятным товарищем; но Арчер сразу понял, как они пригодятся в повседневной жизни. Он не боялся быть погребенным под ними — его интеллектуальная и творческая жизнь будет, как и раньше, протекать вне домашнего круга, зато внутри него не будет удушающе мелочной атмосферы. А потом у них появятся дети — и все острые углы их совместной жизни сгладятся.

Все это пронеслось в его голове во время их долгой медленной поездки из Мэйфера в Южный Кенсингтон, где жили миссис Карфри и ее сестра. Арчер тоже предпочел бы избегнуть дружеского гостеприимства: в соответствии с семейными традициями он всегда в путешествии предпочитал осматривать достопримечательности и наблюдать заграничную жизнь со стороны, притворяясь, что не замечает присутствия себе подобных. Однажды летом, как раз после окончания Гарварда, ему пришлось провести несколько недель во Флоренции в обществе чудаковатых европеизированных американцев, танцуя все ночи напролет во дворцах с титулованными дамами и полдня проводя с повесами и денди у карточных столов в фешенебельном клубе. Он вспоминал все это как прекрасный сон — такой же нереальный, как карнавал. Эти эксцентричные женщины, лишенные национальных черт, вечно погруженные в какие-то сложные любовные истории, которые непременно пересказывались всем подряд, и предметы их страсти или наперсники — блестящие молодые офицеры и старые пьяницы с крашеными волосами — так поразительно отличались от людей, среди которых Арчер родился и вырос, и так были похожи на дорогие дурно пахнущие оранжерейные экзотические цветы, что не долго занимали его воображение. Ввести жену в подобное общество было невозможно — а никто другой к их обществу особенно и не стремился.