Рассказывая свои истории, учитель никак их не пояснял, но в конце добавил:

– Блажен тот, кто познал священную одержимость. Убивая себя, он спасается. Горе тем, кому священная одержимость незнакома. Он гибнет постепенно – не в силах ни спасти себя, ни убить. Полюбить – самый совершенный способ понять. Действовать – самый ясный способ мыслить. Бедный Уцзин – ты не можешь удержаться, чтобы не пропитать все вокруг ядовитым соком рассуждений! Но главные события в жизни, определяющие нашу судьбу, происходят без посредства сознания. Подумай об этом: разве ты осознавал себя в момент рождения?

– Теперь я начинаю понимать вас, учитель, – почтительно ответил Уцзин. – И правда, за годы странствий я сам почувствовал, что размышления заводят меня все дальше и дальше в трясину. Но я не в силах вырваться из этого круга и изменить свою природу – оттого и страдаю.

– Когда горная речка приближается к обрыву, возникает водоворот – а затем поток устремляется вниз. Уцзин! Ты сейчас в одном шаге от водоворота и колеблешься. Но стоит сделать шаг, как тебя понесет, и ты вмиг очутишься внизу, в долине. Некогда будет ни колебаться, ни сомневаться, ни рассуждать. Робкий Уцзин! Ты со страхом и жалостью глядишь на тех, кого закрутил водоворот, и все думаешь, стоит ли делать решительный шаг – хотя прекрасно знаешь: рано или поздно твой путь приведет тебя вниз. Если ты избегнешь водоворота, счастья тебе это не добавит. И ты по-прежнему наблюдаешь? Глупый Уцзин, разве ты еще не понял: те, кто вращается в страшном водовороте, едва ли так уж несчастны – и уж точно куда счастливее, чем недоверчивые наблюдатели, стоящие в сторонке?

Уцзин чувствовал, что учитель прав, – слова его проникали в самое сердце. И все-таки, прощаясь с Нюйюй-ши, он по-прежнему ощущал смутную неудовлетворенность. «Не стану больше никого спрашивать о Пути, – решил он. – Как бы внушительно ни выглядели мудрецы, в конце концов выходит одно: никто ничего не понимает, и все это знают, но как будто сговорились – «давайте сделаем вид, что понимаем». Если и правда сговорились, то до чего же я, верно, им мешаю, бегая туда-сюда с глупыми вопросами!»

Уцзин, медлительный и глупый, не был способен на изменения яркие и впечатляющие: «полностью опустошить свой разум», «испытать внезапное просветление» – все это было не про него. Тем не менее перемены происходили – постепенно и с первого взгляда незаметно.

Сперва он представил, что делает выбор: либо брести по грязи вечность напролет, либо выдержать тяжелые испытания, но в конце, возможно, обрести спасение. Без сомнения, любой выбрал бы второе. Так почему же он колеблется? Он впервые осознал: им часто руководит низменный расчет. Если выбрать второй путь, но страдания не приведут к спасению – это будет невосполнимая потеря; подспудная боязнь такого исхода и заставляла его колебаться. Не решаясь тратить усилия зря, он оставался на пути, который не требовал большого труда – но в конечном счете гарантированно оставлял его ни с чем. Вот к чему приводят глупость, лень и себялюбие.

Однако пока он был у мастера Нюйюй-ши, мысли Уцзина постепенно приняли иное направление. Сперва разум сопротивлялся, и его приходилось подталкивать, но чем дальше, тем легче было идти по этой дороге. До сих пор он думал, будто ищет не счастье, а смысл жизни – и, похоже, ошибался. Как теперь становилось ясно, он – с таким упорством, такой одержимостью – искал именно счастье. Уцзин наконец без самоуничижения, но со спокойным удовлетворением признал: не такое он важное существо, чтобы рассуждать о смысле жизни. Теперь, с новообретенной смелостью, он мог отодвинуть в сторону столь несоразмерные вопросы и наконец заняться самим собой. «Прежде чем сомневаться – пробуй. Просто пробуй, не тревожась об исходе. Неудачи не имеют значения», – говорил он себе. До сих пор он избегал усилий из боязни провала, но теперь готов был допустить и такую возможность.

Уцзин совершенно вымотался.

В конце концов он упал прямо на обочине дороги и забылся глубоким сном, скорее похожим на обморок. Так он провел несколько дней, и даже голод не заставил его проснуться. Сны ему не снились.

Очнувшись, он увидел, что все вокруг окрашено в голубовато-белесые тона: ночь была светлой, и полная весенняя луна стояла над водой, заливая неглубокую в этом месте реку мягким серебристым сиянием. После глубокого сна Уцзин чувствовал себя освеженным. Внезапно ощутив голод, он поймал нескольких проплывавших мимо рыбешек, съел их и запил сакэ из тыквы-горлянки у себя на поясе. Еда и питье показались удивительно вкусными, и он махом опустошил всю бутыль.

Луна светила так ярко, что глаз различал на дне каждую песчинку. Плавно покачивающиеся водоросли были унизаны блестящими, словно ртуть, пузырьками воздуха. Вспугнутая рыбная мелюзга бросалась врассыпную, только белые брюшки мелькали среди зелени речной травы. Уцзин опьянел. Захотелось петь – и он уже набрал воздуха в грудь… как вдруг услышал вдалеке чье-то пение. Он остановился и прислушался. Голос доносился то ли с речного дна, то ли извне, из пространства над водой, тихий, но ясный – если напрячь слух, можно было разобрать слова:

В стране рек весенний ветер не дует,

Глубоко в цветах куропатка воркует.

У трехуровневых Драконьих врат рыбы драконами стали, высока волна,

Но глупцы и не такое видали, все еще по вечерам они вычерпывают воду из пруда[65].

Уцзин прислушался, усаживаясь на землю. Песня звучала и звучала в наполненном голубым лунным светом речном русле, постепенно затихая, словно тающий на ветру звук охотничьего рога.

Уцзин не спал – но словно бы и не бодрствовал. Он замер в оцепенении, чувствуя, как душу наполняет сладкая боль, в странном мире между сном и явью: исчезли водоросли и тени проплывающих рыб, ноздри защекотал благородный аромат орхидей и мускуса. К Уцзину приближались двое незнакомцев.

Первый был крепким, грозным на вид мужчиной с хакхарой – молитвенным жезлом – в руках. За ним следовала женщина, и до чего необыкновенная! Голова ее была увенчана короной с драгоценными камнями, прекрасный лик исполнен достоинства. К тому же на макушке у нее был выступ-ушниша, как у Будды, а вокруг – слабо светившийся нимб.

– Я Мокша Хуэй-ань, второй сын небесного князя Вайшраваны, а это мой учитель – Гуаньинь, Великая Бодхисаттва Южного моря, которая в своем милосердии одинаково сострадает и богам-дэвам, и змеям-нагам, и духам-якшам, и музыкантам-гандхарвам, и свирепым демонам-ашурам, и небесным птицам-гарудам, и певцам-киннарам, и махорагам со змеиными головами, и людям, и нелюдям. Узрев твои страдания, Уцзин, она соизволила явиться, чтобы возвести тебя в монашеский сан. Внемли ей с благодарностью.

Следом к