пор, пока народы живут в столь различных условиях, пока они придают столь различное значение индивидуальной жизни и пока вражда, разделяющая их, представляет собой столь мощные психические силы".

Разочарование не было вызвано и реальностью войны "между примитивными и цивилизованными народами, между народами, разделенными по цвету кожи, а также с частично просвещенными и более или менее цивилизованными народами Европы и между ними". "Великие правящие нации белой расы, лидеры человечества", которые, помимо "цивилизованного сообщества", недавно продемонстрировали "жестокое поведение людей высочайшей культуры, о которых нельзя было и подумать, что такое возможно" - таков был скандал Великой войны. Другими словами, человек происхождения, человек ранних времен, тот самый, который с радостью переносил смерть другого, без стеснения провоцировал ее, охотно практиковал убийство. В глазах врага смерть означала не более чем уничтожение того, что он ненавидел, этот первобытный человек "все еще сохранялся в каждом из нас", но был скрыт, "невидимый для нашего сознания, в более глубоких слоях нашей психической жизни". Огромная реорганизация жизни драйвов, которую должен был принести процесс цивилизации, едва ли уничтожила способности, характерные для возвращения к прошлому - этот процесс Фрейд назвал регрессией.

Поэтому откровением Великой войны стало, с одной стороны, то, что "примитивные условия всегда можно восстановить", а примитивная психика "в самом строгом смысле слова неразрушима". С другой стороны, если стремление к смерти, или стремление к разрушению, можно в значительной степени перенаправить вовне или направить на объекты внешнего мира, то многие другие части этого же стремления всегда могут избежать процесса укрощения (самой цели цивилизационного стремления). Более того, стремление к разрушению (со всем садистским и мазохистским поведением, которое оно влечет за собой), однажды обращенное во вне или спроецированное, может быть заново обращено во внутрь или интроецировано.

Это стремление начинается с того, что в качестве мишени берется внутренний Другой. Таков смысл императива истребления еврейского народа (Ausrottung), посылки гнили, якобы обитающей в теле немецкого народа при нацистском режиме. Но вскоре объектом становится сам субъект. В этом случае деструкция "возвращается из внешнего мира к субъекту" и толкает его "делать то, что нецелесообразно, действовать против собственных интересов, разрушать перспективы, открывающиеся перед ним в реальном мире, и, возможно, уничтожать свое собственное реальное существование". Колониализм, фашизм и нацизм представляют собой три формы, то крайние, то патологические, этого повторного обращения предполагаемого внешнего мира к субъекту.

После войны на сцене появились фашистские движения и партии, особенно в Европе. Возникновение фашизма, а затем и нацизма шло параллельно с колониализмом, и сегодня установлено, что коло-ниализм, фашизм и нацизм имели между собой не только косвенные отношения. Несмотря на заметные различия, эти три движения объединял один и тот же миф об абсолютном превосходстве так называемой западной культуры, понимаемой как культура расы - белой расы. Ее предполагаемая сущность - фаустовский дух - была, кроме того, узнаваема по ее технологической мощи. Независимо от того, идет ли речь о прошлом или настоящем, эта мощь должна была позволить возвести западную культуру в ранг культуры, не имеющей себе равных. В понимании эпохи фраза "культура, подобной которой нет" имела двоякий смысл.

Во-первых, она указывала на сущность. Западная культура, как утверждалось, не была обычным компонентом культур человечества. В концерте человеческих творений она обладала превосходным статусом, который освобождал ее от всякой зависимости от других культур и наделял иммунитетом, вследствие чего ее якобы нельзя было "тронуть". Она была "неприкасаемой", потому что отличалась от всех остальных. Еще более "неприкасаемым" он был потому, что только он один обладал способностью соотносить всех остальных с собой. Она никогда не могла полностью раствориться в сети других мировых культур, потому что эти другие культуры существовали только через нее и по отношению к ней.

Таким образом, гипостазированная и поставленная на пьедестал, западная культура или цивилизация стала нулевой точкой ориентации гуманитарных наук. Более того, это было место и плоть, которые она присвоила себе - ее "здесь", ее метафизическая точка, которая позволяла ей абстрагироваться от существования, от воли и желаний других тел и других плотей, от далеких мест, которые были одновременно и другими, чем ее место, и причастными к нему, но к которым она вряд ли могла быть перенесена взамен. В духе времени фраза "культура, подобной которой нет" означала также, что она единственная, кто символически преодолел смерть. Одомашнивание смерти произошло за счет одомашнивания природы, поклонения безграничному пространству и изобретения понятия силы. Эта культура не была неспособна к созерцанию, хотя ее проект заключался в том, чтобы направить мир в соответствии со своей волей. Запад, обширная прометеевская программа, должен был вырвать божественность из ее тайны и превратить человека в Бога - в этом и заключалась его оригинальность.

Колониализм, фашизм и нацизм разделяли второй миф. Для каждой из этих исторических формаций Запад был естественным живым организмом. У него был мар- ряд и душа. Поль Валери провозгласил: "В других частях света были достойные восхищения цивилизации. Но ни одна часть мира не обладала такой

единственное физическое свойство: интенсивнейшая сила излучения в сочетании с не менее интенсивной силой ассимиляции. Все пришло в Европу, и все пришло из нее".

Это уникальное физическое свойство, эта "интенсивная сила излучения", соединенная с "самой интенсивной силой ассимиляции", через подавление войн сопротивления против колониализма приобрело конкретную форму: лагерь-форма.

Более полувека в интерпретации лагерной формы доминировало то, что следует назвать "экстремальной политикой", то есть, по выражению Эме Сезера, политикой де-цивилизации, которая, в соответствии с механизмами, иногда зрелищными, иногда невидимыми и более или менее подземными, стал созвучен колониальному состоянию. Вследствие уничтожения евреев в Европе, после Холокоста лагерь стал рассматриваться как место радикальной дегуманизации, пространство, где человека заставляли пережить свое превращение в животное в жесте, которым другие человеческие существования низводились до состояния пыли. Лагерь также интерпретировался как симптом процесса изгнания его жертв из общей человечности, место преступления, настолько же тайного, насколько неописуемого и невыразимого, неразрывно обреченного, по крайней мере с теми, кто его совершил, на забвение, поскольку все с самого начала было направлено на то, чтобы стереть его следы.

Возможно, что интенсивная сила излучения и ассимиляции, о которой говорит Валери, была порождением не уникального преступления, которое, повторяя все остальные, имело бы избирательный статус и несло бы смыслы "вне человечества", но цепи преступлений и ужасов, сложные генеалогии которых мы должны осмыслить. Действительно, колониальная политика находилась на дневной стороне децивилизационной (или экстремальной, или терроризирующей) политики, о которой говорил Сезер, вместе с сопутствующими ей войнами завоевания, оккупации и истребления, геноцидами и другими массовыми