эмблемами этого длительного репрессивного застоя стали оперативные группы эпохи колониальных завоеваний и военные кампании в ходе противоповстанческой войны эпохи деколо- низации.

В худшем случае либеральная демократия не существует иначе, как через это дополнение подневольного и расового, колониального и имперского. Это инаугурационное удвоение типично для либеральной демократии. Демократия подвергается рискам и угрозам, которые не столько стирают ее послание или даже искореняют ее имя, сколько обращают ее против самой себя, репатриируя внутрь то, что человек стремится выплеснуть наружу. Поскольку сегодня практически невозможно отделить внутреннее от внешнего, опасность, которой террор и контртеррор подвергают современные демократии, заключается в гражданской войне.

В этой длинной главе напрямую рассматривается противоречие между принципом разрушения, который служит краеугольным камнем современной политики вражды, и принципом жизни. В содержащихся в ней размышлениях я делаю следующее конкретное обращение к Францу Фанону, чьи рассуждения о разрушении и насилии, с одной стороны, и о терапевтическом процессе и стремлении к неограниченной жизни, с другой, лежат в основе его теории радикальной деколо- низации. Действительно, в работах Фанона радикальная деколонизация рассматривается под углом зрения движения и насильственного труда. Этот труд направлен на принцип жизни, он стремится к созданию нового. Но всякое ли насилие создает что-то новое? Как насчет тех видов насилия, которые ничего не создают, на которых ничего не может быть основано и чья единственная функция заключается в создании беспорядка, хаоса и потерь?

 

Принцип разрушения

Чтобы понять, какое значение Фанон придает творческому насилию и его целительной силе, необходимо сделать два напоминания. Творчество Фанона принимало непосредственное участие в трех самых решающих дискуссиях и спорах двадцатого века: дискуссии о человеческих генах (расизм), дискуссии о разделе мира и условиях планетарного господства (империализм и право народов на самоопределение) и дискуссии о статусе машин и судьбе войны (наше отношение к разрушению и смерти). Эти три вопроса разъедали европейское сознание с XVI века и на заре XX проложили путь к глубокому культурному пессимизму.

Во многих отношениях двадцатый век действительно начался с Великой войны. Фрейд писал об этой войне, что никогда еще "ни одно событие не уничтожало так много ценного в общем достоянии человечества". Причина, добавляет он, не только в совершенствовании наступательного и оборонительного оружия, которое сделало эту войну "более кровавой и более разрушительной, чем любая война других дней", поскольку она

по крайней мере, такой же жестокий, такой же озлобленный, такой же непримиримый, как и все предшествующие ему. Она игнорирует все известные Международному праву ограничения, которые в мирное время государство обязано было соблюдать; она игнорирует прерогативы раненых и медицинской службы, различие между гражданской и военной частями населения, притязания на государственную собственность. Она в слепой ярости топчет все, что попадается на пути, как будто после ее окончания не будет будущего и мира между людьми.

"Первое впечатление, которое произвела на меня палата, полная военных невротиков, было недоумение", - рассказывал со своей стороны Шандор Ференци. У него в палате было около пятидесяти пациентов, и почти все они, по его словам, "были тяжело больны, если не сказать калеки". Многие из них были "не в состоянии передвигаться", в то время как у других малейшая попытка пошевелиться вызывала "такую сильную дрожь в коленях и ногах", что его голос не мог быть "слышен над шумом их ботинок по полу". По его мнению, наиболее примечательной была походка "этих дрожащих людей". Она производила впечатление спастического пареза, когда различные сочетания тремора, ригидности и слабости создавали "весьма своеобразную походку, возможно, воспроизводимую только кинематографом". Великая война стала сценой, на которой споткнулся любой язык, кроме зеркальной речи, и разбила вдребезги - или, по крайней мере, сильно осложнила - многовековые попытки определить "закон войны", то есть фундаментальный закон, предписывающий, что допустимо и что недопустимо в войне между европейцами. Этот закон был продуктом длительного процесса созревания, бесчисленных проб и ошибок, а также напряженных дебатов, в ходе которых решались вопросы о самой природе войны, о том, что она собой представляет, и естественное право и справедливость.

В связи с интересующей нас проблемой, а именно террором демократии, в частности в колониальных и постколониальных ситуациях, стоит вспомнить, что европейская мысль изначально различала несколько форм права. Взятое как атрибут действия, право делилось на право превосходства и равных прав; на естественное право и так называемое человеческое право (которое само включало в себя гражданское право, право народов); на уни- версальное право и партикулярное право. Право пыталось разрешить такие сложные вопросы, как умение различать так называемую торжественную, или публичную, войну от всех других форм войны, в частности частной.

Поскольку любая война, по определению, сопряжена с риском падения государства, публичная война могла вестись только по приказу лица, обладающего суверенной властью. Публичная война отличалась тем, что те, кто в нее вступал, наделялись суверенной властью и должны были соблюдать определенный ряд формальностей. Кроме того, существовало понимание того, что если за кровь платят кровью, то использование оружия никогда не обходится без опасности и что защищаться - не то же самое, что мстить за себя. На философском уровне попытка создать закон войны достигла кульминации в трактате Гроция XVII века "О праве войны и мира".

Культурный пессимизм, охвативший Европу после Великой войны привело к беспрецедентному слиянию национализма и милитаризма. В Германии, в частности, поражение рассматривалось как результат бе-трала. Война была проиграна, но не закончена. Виновниками поражения считались "еврейские предатели", и месть страны не будет завершена до их уничтожения. Новый военный национализм нашел свой источник в беспрецедентном воображении разрухи и катастрофы. Его эмблематической фигурой стал солдат, вернувшийся из ада окопов. Этот человек пережил невыносимый опыт грязи. Он стал свидетелем того, как мир превращается в руины. Он жил рядом со смертью во всех ее проявлениях.

Газовые атаки превратили саму атмосферу в смертоносное оружие. С отравлением самого воздуха даже дышать стало опасно. Тысячи баллонов выпустили в окопы тысячи тонн хлорного газа. Многие солдаты умирали от удушья и захлебывались собственными жидкостями на фоне густого, разносимого ветром желто-зеленого облака, растянувшегося на многие километры. Для вернувшегося солдата нервный срыв был почти постоянной угрозой. Охваченный ужасом, этот солдат слышал предсмертные крики своих товарищей и был свидетелем их некоммуникабельной беды. Опасаясь сойти с ума, он чувствовал, что находится в полной зависимости от случая и предопределения.

"Великое разочарование" (Фрейд), вызванное войной, проистекало не из сохранения воинственного факта как такового. В то время мало кто верил в окончательное прекращение войны или в утопию вечного мира. Война, утверждал Фрейд, не прекратится "до тех