Попытки разрядить обстановку уступками не только не приводили к успеху, а наоборот лишь ухудшали положение. Примером мог служить приказ военного министра от 5 апреля «об увольнении из внутренних округов солдат старше 40 лет для направления их на сельскохозяйственные работы до 15 мая (фактически же почти никто не вернулся), а постановлением от 10 апреля вовсе увольнялись лица старше 43 лет. Первый приказ вызвал психологическую необходимость под напором солдатского давления распространить его и на армию, которая не примирилась бы со льготами, данными тылу; второй, — отмечал Деникин, — вносил чрезвычайно опасную тенденцию, являясь фактически началом демобилизации армии»[786].

Идею наступления, по словам Керенского, поддержали все политические силы: «не оставалось ни одной политической группировки, ни одной общественной организации (за единственным исключением большевиков), которые не считали бы восстановление боеспособности армии и переход в наступление первым, важнейшим, настоятельным национальным долгом освобожденной России»[787]. «Воинственные призывы прессы звучали все громче и громче. Она пела гимны и трубила: наступление, наступление, наступление! Одного трезвого слова, сказанного против этого единодушного хора, — по словам лидера эсеров В. Чернова, — было достаточно, чтобы заработать репутации большевика, предателя, даже германского агента»[788].

Состояние армии, казалось, позволяло рассчитывать на решительный успех: еще в марте командующие фронтами единодушно констатировали, что: «1) армии желают и могут наступать; 2) наступление вполне возможно, это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и перед всем миром…»[789].

Наступление было предусмотрено еще в феврале 1917 г. на Петроградском совещании союзников. На нем Россия обязалась начать наступление в соответствии с общим союзническим планом. И, несмотря на революцию, официальный Лондон и Париж требовали выполнения существующих договоренностей. Мало того «в Россию прибывали делегации социалистов стран-союзников, тесно связанных со своими правительствами и получавших от последних тайное задание уговорить русских предпринять более активные действия на фронте. Особенно сильное впечатление произвела на русских бельгийская делегация… Она тронула сердца многих рассказом о трагической судьбе бельгийского народа и просьбой спасти его, проведя наступление. Вся цензовая Россия стояла за это»[790].

Временное правительство в своей декларации от 9 апреля (27 марта) подтвердило полное соблюдение «обязательств, принятых в отношении наших союзников…», т. е. перейти в наступление[791]. Кадеты, чьи настроения отражали слова их лидера П. Милюкова, ставшего министром иностранных дел, были полны оптимизма: «Мы ожидали взрыва патриотического энтузиазма со стороны освобожденного населения, который придает мужества в свете предстоящих жертв. Я должен признать, что память о Великой французской революции — мысли о Вальми, о Дантоне — воодушевляли нас в этой надежде»[792].

Правда всего десять дней спустя, после создания Временного правительства, Верховный главнокомандующий М. Алексеев уже сообщал военному министру А. Гучкову, что он не в состоянии исполнить обязательство, принятое перед союзниками на совещаниях в Шантильи в ноябре 1916 г. и в Петрограде в феврале 1917 г.: «Мы приняли обязательство не позже как через три недели после начала наступления союзников решительно атаковать противника… Теперь дело сводится к тому, чтобы с меньшей потерей нашего достоинства перед союзниками или отсрочить принятые обязательства, или совсем уклониться от исполнения их…»[793].

16 апреля Алексеев снова писал Гучкову: «С большим удивлением читаю отчеты безответственных людей о «прекрасном» настроении армии. Зачем? Немцев не обманем, а для себя — это роковое самообольщение…». «Боеспособность армии понижена, и рассчитывать на то, что в данное время армия пойдет вперед, очень трудно, — подтверждал на совещании в Ставке ген. Лукомский, — Таким образом, приводить ныне в исполнение намеченные весной активные операции недопустимо… Надо, чтобы правительство все это совершенно определенно и ясно сообщило нашим союзникам…»[794]. И Гучков не решился на подготовку наступления. Вопрос вновь поднялся только с приходом Керенского.

В мае правительство и Совет снова обратились к командованию с вопросом о возможности наступления и услышали почти единодушный ответ: ген. Брусилов: «Наступление или оборона? Успех возможен только при наступлении. При пассивной обороне всегда прорвут фронт»…, ген. Гурко: «если противник перейдет в наступление, то мы рассыпаемся, как карточный домик»[795]. Одним из наиболее активных сторонников наступления выступил ген. Деникин.

Что им двигало? — ответить на этот вопрос попытался ген. Н. Головин: «Если вновь перечитать… обоснования ген. Деникиным наступления Русской Армии, нельзя не убедиться, что в основе всех его рассуждений лежат не стратегические данные, а вера в революционный пафос… В нашем командном составе это сказалось в том, что в своих стратегических расчетах оно ставило себе такие задания, которые выходили из пределов русских возможностей. Так было и в рассматриваемом нами вопросе о переходе нашей армии в наступление»[796].

Против наступления выступил ген. Вирановский, который «будучи сам противником наступления, заявил дивизионным комитетам, что он ни в каком случае не поведет гвардию на убой…»[797]. С военной точки зрения, утверждал ген. Брусилов, «на успех рассчитывать не приходится»[798]. «У наступления нет ни малейшего шанса на успех…, — подтверждал ген. Данилов, — оно вызвано только политическими причинами»[799]. Лидер эсеров В. Чернов фактически обвинил Керенского в провокации, поскольку «военная авантюра» с наступлением неизбежно провалится и приведет к краху армии[800].

«Руководители русской революции…, — писал позже, уже став атаманом, Г. Семенов, — наивно верят в возможность двинуть в наступление армию, которую сами же усиленно разлагают. Разговоры о наступлении и подготовка к нему велись полным темпом, но нельзя было сомневаться в том, что из этого ровно ничего хорошего выйти не может. Солдаты воевать не желали и не существовало силы, которая при существующих условиях, могла бы заставить их идти в бой»[801].

Действительно «целые полки, дивизии, даже корпуса на активных фронтах, и особенно на Северном и Западном, отказывались от производства подготовительных работ, от выдвижения на первую линию. Накануне наступления приходилось назначать крупные военные экспедиции для вооруженного усмирения частей, предательски забывших свой долг»[802]. Кроме этого для наступления «стали формироваться особые отборные части…» В них собирались офицеры и лучшие солдаты из разлагавшихся войсковых частей, что «ускоряло процесс их гниения»[803].

Но дело было не только в настроениях войск, отмечал ген. Н. Головин: несмотря на то, что Русская Армия «вышла из катастрофы в боевом снабжении, все-таки оказывалась в 1917 году, по сравнению с далеко шагнувшей вперед в военной технике германской армией, более отсталой, нежели в 1914 г. Эта техническая отсталость Русской Армии не позволяла не только рассчитывать на сокрушающую победу на Русском фронте, но и вообще на большой и прочный успех, который, по словам