Кто будет это читать?

Я так и представляла себе, как одна из этих женщин вбегает в здание прокуратуры, размахивая моими показаниями и крича: «Ребята, смотрите, что у меня есть! Это показания холледеровской сестры. Вы не поверите, эта семейка — полный пипец! Эти бабы все свое грязное белье повытаскивали. Вы только почитайте!» И весь офис радостно зачитывается этими показаниями, а «крыса» быстренько делает себе копию и тащит ее моему братцу, чтобы тот тоже вволю повеселился.

— Ага, щас. Да я скорее отрежу себе язык и умру от потери крови, чем дам письменные показания, — сказала я.

Я предпочла бы использовать методы моего брата: прошептать всю изобличающую информацию им на ушко, не оставив никаких следов даже факта нашего общения, а уж тем более его содержания. Однако Бетти это не устраивало. Письменные показания были обязательны, иначе они не смогут ничего сделать.

— Предположим, у вас есть мои показания на бумаге, — сказала я. — А вы ведь даже не знаете, будете ли их использовать. Почему бы вам не заслушать меня прямо сейчас? Вы прокурор и сможете сразу решить, насколько полезны для вас те или иные заявления.

— Нет, это делается в спокойной обстановке и без спешки. Нам нужно оценить, насколько эти показания подкрепляют другие улики, и достаточно ли всего этого для следствия, обвинения и приговора.

Это прозвучало вполне разумно, но их подход не развеивал мои подозрения.

— Где будут храниться эти показания? — спросила я.

— В сейфе, — сказала Бетти.

— В сейфе… — повторила я вслед за ней.

Сейф меня отнюдь не впечатлял. Сейф ни от чего не защищает, если не знать, у кого есть ключ. А это то, что я никогда не проконтролирую. И я спросила:

— А у кого будет доступ к сейфу?

— Только у меня и у моего руководителя.

— Отлично, — сказала я. — Значит, ключ будет и у вашего начальника. Но я не знаю вашего босса. И никогда не смогу узнать, что он будет делать с этим ключом, так что меня это не убеждает. Например, как сотрудника ОУР вас может отодвинуть в сторону оперативник, занятый на этом деле. Или, насколько мне известно, замминистра или министр могут просто зайти и посмотреть, что у вас в сейфе. Откуда мне знать, что у ваших начальников нет собственных ключей, которыми они способны воспользоваться без вашего ведома? Что они не взглянут и не сольют все это, поставив меня в безвыходное положение? Я хочу довериться вам, но не знаю, на что способны другие. Предположим, вы решите, что фактов недостаточно или я в конце концов захочу устраниться от этого? Что тогда?

— Мы заранее подпишем соглашение, что эти показания можно использовать исключительно с вашего согласия. А без такового их незамедлительно уничтожат, — сказала Бетти.

— Каким образом их уничтожат? — спросила я.

— В шредере.

— А как насчет аудиозаписей?

— Их тоже уничтожат.

— Как это происходит? Я смогу при этом присутствовать, чтобы убедиться, что это действительно сделано? Я бы хотела увидеть это собственными глазами.

— Нет, вам придется поверить нашему слову.

Еще один минус.

— Ну а сколько народу будет участвовать в процедуре? Скольким из них будет известно, кто я? Сколько народу будет вовлечено в это без моего ведома?

Мысль об утрате контроля над такими вещами пугала меня до смерти, поскольку чем больше народу знает, тем больше возможность утечки.

— Пока только мы трое, — ответила Бетти. — Остальные будут вовлекаться на более поздних этапах процедуры.

Я не имела ни малейшего понятия о формальностях, которых потребуют мои показания, или об отделах, через которые им придется пройти. Я даже представить не могла, что понадобится такое количество согласований. Я придумывала самые разнообразные ситуации, которые могут случиться по ходу процедуры, а Бетти старалась приводить максимально обоснованные возражения.

С какого-то момента она стала поглядывать на меня участливо, видимо, думая, насколько трудно приходится человеку, который относится ко всему с таким подозрением.

— Вам надо хотя бы чуть-чуть поверить, что мы отнесемся к вашему делу очень ответственно, — сказала она наконец.

Поверить? Степень доверия к вам можно определить только на практике. Если все кончится плохо, значит, верить вам нельзя. Но для меня будет уже поздно, я не смогу ничего изменить.

Это был тяжелый разговор для обеих сторон. После того, что я от нее услышала, мне не очень хотелось начинать дачу показаний, и я уехала.

* * *

— Как прошло? — спросила Соня, ждавшая меня у себя дома. — Это была «крыса»?

— Нет, она не «крыса», она готова с ним разобраться, — сказала я.

— И что дальше? — спросила Соня.

— Ну я не знаю, насколько это нам подходит.

— Почему?

— Все происходит поэтапно. Сначала они хотят услышать показания. Потом они оформляют их в письменном виде. А после этого решают, насколько они им нужны и хотят ли они продолжать работать с нами.

— Нет, мне это не подходит. Это слишком опасно, пока он разгуливает на свободе, Ас.

— Они говорят, им можно верить.

— Можно, ага! А как насчет его «крыс»? Я не стану. Никаких «в письменном виде». Это слишком рискованно. Ты-то им веришь?

— Я никому не верю, но думаю, что эти трое — нормальные тетки, они не кинут нас специально. Меня больше беспокоит начальство. Что, если у него есть «крыса» на самом верху? Тогда этим троим придется делать все, что сказал главный, они не смогут ни на что повлиять. Я правда пока не знаю. Но если я на это пойду, то не сама по себе. Ты что собираешься делать?

— Сложный вопрос, но я не могу решить, правильно ли это будет. Сейчас мы живы-здоровы. Жизнью это, конечно, не назовешь, но все же мы кое-как живем. Если мы дадим показания, не факт, что останемся живы и будет ли это правильно по отношению к нашим детям? Каково им будет без нас, кто защитит их от Вима? Вот что меня мучает. Я правда не понимаю, почему его до сих пор не шлепнули. Все вокруг него мрут как мухи, а ему ничего. А ведь у него куча врагов.

— Тогда надо сидеть и ждать, вдруг кто-то это сделает. Считать, что это не наше дело. Мы так и жили — и каков результат? Я хочу стать хозяйкой собственной жизни, и будь что будет.

Все это меня достало. Десятилетиями нам приходилось молчать о том, что нам известно. Все эти годы брат грузил нас ужасными историями о том, что он сделал. Все эти годы он использовал все, что нам дорого, чтобы давить на нас, губил все, что мы любили. Использовал нас и подставлял на каждом шагу, чтобы облегчить и обезопасить собственную жизнь.

Мы стали для него системой хранения секретной информации. Он считал нас своей собственностью. Он провозгласил себя королем семьи, а нас сделал своими подданными. Он заставил нас жить на грани, в постоянном страхе сказать что-то не то или случайно проговориться полицейским.