сойдутся сюда на великую трапезу. И тогда я стану Чревоугодницей.

Она развернула толстую книгу с потрепанными страницами и принялась лихорадочно листать ее.

— Эй, — крикнула она, — живо принесите сюда воды, лука, тертую змеиную чешую и мою большую ложку.

Судя по шуму, который донесся из хижины, Айсбайн и Сихмон бросились исполнять приказания мамаши с невероятной расторопностью. Минуту спустя оттуда послышался страшный грохот.

— Что у вас опять? — гаркнула Кожыпога.

— Это все Сихмон, — раздался голос Айсбайна, — из-за него мы упали.

— Это все Айсбайн, — стал ябедничать Сихмон, — из-за него мы столкнулись лбами.

— Живо за работу, бездельники! Мать моя, дай мне аппетиту и прожорливости! — сказала она, обернувшись к идолу.

— Что будем делать? — тихо спросил И-гуа.

Стоя рядом с Тристаном в зарослях на краю поляны, конь тяжело и громко дышал. Тристан даже боялся, как бы его дыхание не выдало их людоедам.

— Я проберусь в хижину при первой же возможности, — сказал Тристан. — Потом мне надо будет быстро найти их и освободить, но я не понимаю, где их прячут.

— И как ты хочешь туда пробраться?

— Не знаю.

— А может, просто выскочить из кустов и атаковать их?

— Нет, — покачал головой Тристан. — Мы уже сталкивались с ними, я получил удар дубиной, а ты… сам знаешь. К тому же я бросил доспехи. В открытом бою нам их не одолеть.

Тем временем Айсбайн приволок бадью воды и наполнил котел, а Сихмон принес несколько холщовых мешков и сложил их возле костра.

— Вон пошли! — поблагодарила Кожыпога своих сыновей, и те понуро удалились в хижину.

Затем мамаша взяла щепотку какой-то темно-серой крупы из мешка и насыпала ее в воду. Вслед за крупой последовали лук, помидоры, пучок травки и какая-то жидкость из флакончика, который она достала из-под фартука. Потом она опустила в котел ложку и стала аккуратно помешивать свое варево. Три оборота налево, три направо, три налево, три направо. При этом она негромко напевала скрипучим, точно старая дверь, голосом:

Тара-тара-тара-ра,

Варим в супе Фэ-Мушра,

Ложка у меня в руках,

Поспевает кихкилах!

Поляна наполнялась терпким запахом, который распространялся все дальше и дальше с паром, что шел от котла. Мамаша пела то громче, то тише. И даже слегка приплясывала вокруг костра. Тристан почувствовал легкую сонливость, голова закружилась, а глаза стали слипаться.

— Не спи. — И-гуа ткнул Тристана носом в спину, и тот мигом пришел в себя. — Не пора ли нам?

— Спасибо, мать моя, — бормотала Кожыпога, склонившись над котлом. — Эта трапеза предназначена будет тебе, Нагга.

— Вот оно что, — догадался Тристан, — этот идол о семи головах — Нагга, мать всех чудовищ.

И-гуа промолчал, но по его виду было ясно, что он не слишком рад все это слышать. Запах все усиливался, и по сладости он не уступал голосу Харибды, когда та разговаривала со своим сыном.

— Вот что, И-гуа, — сказал Тристан, — ты стой тут и жди, но как только мы выберемся из хижины, сразу скачи к нам, а потом мчись во весь опор. Я попробую проникнуть внутрь.

Момент был самый подходящий. Мамаша так увлеклась приготовлением кихкилаха, что, вполне вероятно, не заметила бы и целую армию рыцарей. Тристан аккуратно раздвинул ветви елей, стараясь при этом производить как можно меньше шума, и выбрался на поляну. Мамаша не заметила его, она продолжала мешать похлебку, напевая свою песенку. Дурманящий аромат тут был в сто раз сильнее, чем в укрытии, а от котла поднимался розоватый пар. Теперь главное — не нарваться на Айсбайна и Сихмона, а в темной хижине он уж как-нибудь сумеет избежать встречи с ними.

Он крался тихо, как мышь. Мамаша Кожыпога все ниже склонялась над котлом и сосредоточенно водила над ним ноздрями. Затем она начала шептать что-то на неведомом Тристану языке. Похлебка стала темно-зеленой и очень густой, будто старое болото, и начала пузыриться. Лопаясь, пузыри громко квакали, как старые жабы.

Он был уже у самого идола, когда на другой стороне поляны затряслись ветки. Послышалось чье-то напряженное пыхтение, будто медведь застрял в пчелином дупле. Тристан не стал испытывать судьбу и вернулся в укрытие. Из-за елки появился еще один людоед, очень старый и дряхлый. Он был совершенно лыс, а его жиденькую седую бороду украшали большущие колтуны. Голый лоб покрывали бородавки, щеки напоминали сушеные поганки.

— Добрый вечер, матушка Кожыпога, — прокряхтел людоед и остановился, облокотившись на сучковатую дубину. — Пришел узнать, не тронулись ли вы, случайно, желудком.

— Отнюдь, дядюшка Анушпар, — не отрываясь от котла, ответила мамаша, — я совершенно нормальна.

Старый Анушпар подошел ближе.

— Надеюсь, — сказал он, — вы не шутите, матушка Кожыпога, ибо скоро запах услышат все людоеды Дремучего леса, и если вы позвали их напрасно, как тогда, то гнев Нагги, матери нашей, будет страшен.

— Тогда я была молода и еще не отпраздновала свою сотую полную луну, — сказала мамаша Кожыпога, — вот и перепутала обычную Ка-Видру с Фэ-Мушра.

— А вы уверены, что и в этот раз имеете дело не с Ка-Видрой?

Мамаша Кожыпога улыбнулась, и Тристан увидел жуткие зубы, каждый из которых был размером с грецкий орех.

— Нет, — глаза Кожыпоги светили безумным блеском, — ошибки быть не может. Это Фэ-Мушра. Такой запах ни с чем невозможно перепутать. Изысканно сладкий, пряный, слегка дурманящий.