ощущение, что за тобой наблюдают. В долгом пути из Унтербойингена он и представить не мог, что будет чувствовать, как ему спину сверлит чей-то взгляд. И теперь, с этой зудящей точкой между лопаток, он не может понять, реальна ли опасность, или это игра его лихорадочного воображения.

Отец Эмиль дал ему ряд наставлений для этой работы, чтобы Антон научился беспечной походке, дружелюбному кивку головой и улыбке, которая позволит ему оставаться незамеченным в Вернау. Они также тренировались, чтобы рукопожатие прошло гладко, и маленькая сложенная бумажка незаметно скользнула из одной руки в другую. Эмиль провозгласил, что Антон готов, но сейчас, когда он прибыл в Вернау, его разрывает от сомнений, он вздрагивает при каждом звуке – будь то удар топора в лавке плотника или лай терьера из открытого окна наверху.

«Спокойно, – напоминает он себе. – Веди себя как можно более естественно. Нет ничего особенного в том, чтобы навестить кого-то в Вернау». Он всего лишь пришел забрать копию музыкального произведения у священника в Вернау – у них здесь тоже есть орган.

Такой предлог отец Эмиль придумал для этого визита. Нотные страницы и еще одно небольшое, незначительное порученьеце…

Колокольня католической церкви Вернау возвышается над крышами домов. Антон направляется прямо к ней, проталкиваясь сквозь группу школьников, которые наслаждаются уроком на открытом воздухе. Он уворачивается от стаи гусей, которых Oma[28] гонит от парадного входа старого коттеджа на его разнородные, как в заплатках, задворки; приветственно кивает женщине средних лет, проезжающей мимо на велосипеде, хотя она крутит педали в явной спешке и смотрит лишь в направлении своей не терпящей отлагательств цели, а никак не на Антона. Никто в Вернау, фактически, не удостаивает герра Штарцмана повторным взглядом. И все же он не может избавиться от тошнотворного ощущения, что на него все смотрят.

Он проходит мимо продавца фруктов, у которого на прилавке лежит несколько яблок и груш, мимо женщины, распускающей старый свитер, сидя на стуле возле входной двери, мимо сгорбленного старика, несущего связку мертвых голубей, перекинутую через плечо. Двое мужчин примерно его возраста обсуждают на ходу с серьезным видом газету в один лист, – а прямо за ними мальчик, не старше пятнадцати лет, в униформе Гитлерюгенда притягивает взгляд Антона красной вспышкой лоялистской повязки вокруг предплечья, яркой, как пятно крови. Три маленькие девочки в переулке развешивают на веревках мокрые чулки. Они достаточно взрослые, чтобы ходить в школу; жаль, что домашние заботы заставляют их оставаться дома. Сделала ли война их сиротами, размышляет он, или оставила их несчастную мать вдовой?

Он рассматривает каждого человека, мимо которого проходит, но не задерживает взгляд подолгу. Он должен найти контактное лицо, но не должен привлекать к себе внимание. Никаких признаков человека, которого описал отец Эмиль, а он уже почти дошел до церкви, да и почти прошагал весь Вернау. Он уже начал задаваться вопросом, какой бы предлог ему придумать для того, чтобы задержаться в городе еще на час, когда заметил нужного человека: мужчина среднего роста, но грузного телосложения, выворачивающий из-за угла и направляющийся в сторону общественного сада. На нем шляпа-котелок того же стального серого цвета, как и костюм – в точности, как описывал Эмиль. С уколом раздражения Антон осознает, что его контакт шел по длинной улице почти весь путь вместе с ним всего на десяток шагов впереди. Ему следует наметать глаз и быстрее реагировать, если он хочет преуспеть в своей новой роли.

Антон доходит до церкви – не такой красивой внутри, как церковь Святого Колумбана, хотя украшенной снаружи, – и забирает нотные листы у священника. «Отец Эмиль передает свои самые теплые приветствия, – говорит он старому Opa в черном одеянии священника, – и благодарности». Страницы с музыкой отправляются в его рюкзак, как только он снова оказывается в церковном дворе. Ему они не нужны в любом случае, он выучил все гимны, когда еще был ребенком. Он распрямляется, закидывая рюкзак на плечо, и с беспокойством оглядывается по сторонам. Контакт все еще в саду, сидит, сгорбившись, на деревянной скамейке, руки крепко сложены на груди.

Антону приходится сдерживаться, чтобы не помчаться в сад бегом. Даже отрывистая походка может показаться подозрительной; он делает крюк от церкви к маленькой арке парковых ворот и задерживается, чтобы прочитать надпись на новой бронзовой табличке, прикрепленной при входе:

Этот общественный сад был создан и поддерживается в порядке

для удовольствия горожан.

Союз немецких девушек, хартия Вернау

Он подавляет содрогание. Сад невелик, но выглядит ухоженным. Он засажен декоративной зеленью – единственным цветом, который возможен ранней весной. Антон видит лишь расплывчатые пятна медно-красного и дымчато-зеленого, пока идет среди клумб. Его мысли устремляются к девушкам, которые создали это место.

В дни его молодости были мириады клубов для детей: туристические клубы и музыкальные группы, общества скаутов и ассоциации благоустройства, все социальные организации, какие только можно представить. Все были они посвященны одной цели: полноценному занятию времени детей и образованию. Теперь Партия распустила многообразные клубы, заменив их лишь двумя: Союзом немецких девушек для приобщения к доктрине молодых женщин и Гитлерюгенд, чья основная цель, судя по всему, заключалась в производстве пушечного мяса для линии фронта. Вступать должны были все мальчики от четырнадцати до восемнадцати лет.

Ленивая прогулка по саду, в конце концов, приводит его к скамейке, на которой ждет мужчина в сером костюме. Отсюда Антон видит, что он низко надвинул свою шляпу-котелок на глаза. Его дыхание глубокое и медленно; он производит впечатление человека, который уснул, хотя как кто-то может спать в таком влажном холодном воздухе, для Антона загадка. Он садится на другой край скамейки, копается в рюкзаке и достает свой скромный ланч, который завернула для него Элизабет. Он разворачивает бумагу, в которой оказывается несколько кусков сырокопченой колбасы, вареные яйца и небольшой каравай пресного хлеба.

– Можно подумать, снова пойдет снег, при таком-то холоде, – тихо говорит Антон, очищая яйцо, – но мне кажется, больше похоже на то, что собирается дождь.

Мужчина в сером не отвечает. Антон бросает скорлупу на землю и давит ее ногой. Он ждет, но ответ все еще не следует.

Заговорить ли ему снова? Встать и уйти? Вероятно, он ошибся, нашел не того мужчину, в костюме не того серого оттенка. Он разбивает второе яйцо о скамейку и собирается очистить его тоже, когда мужчина поднимает голову – лишь настолько, чтобы смерить Антона взглядом из-под полей.

– В воздухе, определенно, пахнет дождем, – бормочет он.

Антон испытывает такое облегчение, что чуть ли не смеется. Но