Скорее в этом взгляде было все вместе.

Ничего уже не соображая, мальчик положил свою тощую руку на рукав контролера и прошептал чуть слышно без всякой надежды:

– Да… то есть нет… Я должен… я должен попасть в Ташкент. Дядя… помоги… пожалуйста… – и он все теребил и теребил рукав форменной куртки контролера, все теребил и теребил, произнося жалкие, никому не нужные слова.

– Пожалуйста, дядя… Я больше не буду… никогда… без билета… заработаю денег и отдам…

Костяная рука, намертво державшая Хаймека, вдруг разжалась и контролер сказал, обращаясь к вагону:

– Ну, что, товарищи… решайте… Парнишка, похоже, не врет… может, разрешим ему добраться до Ташкента за государственный счет?

Голос из тамбура крикнул:

– Чего там! Пущай едет. Государство не обеднеет. Вон он какой тощий.

– Правильно! Пущай прокатится… паровоз сильный… – раздалось слева и справа. И все, кто участвовал в обсуждении, с чувством облегчения приговорили:

– Пущай едет…

Когда контролер двинулся по вагону дальше, Хаймек вдруг почувствовал, как чья-то нерешительная ладонь легко коснулась его спины. Он посмотрел, кто это.

Это был его отец. Он массировал мальчику плечо, с любовью глядя на него своими черными влажными глазами. И до самого Ташкента не произнес ни слова.

Хаймек держал пальцы во рту, но легче ему не становилось.

– Сильно обжегся? – спросила мама. – Болит?

Хаймек помотал головой. Ему было очень больно, но он не жаловался. Как папа.

– Надо приложить немного влажной земли, – сказала мама. Она поднялась с пола и исчезла во тьме. Из глубины ночи до Хаймека донесся ее голос:

– Хорошо, если бы папа побыстрее вернулся к нам. Как ты думаешь?

Если бы папа вернулся…

Поезд прибыл в Ташкент ранним утром. Разминая затекшие ноги, пассажиры вываливались на платформу вокзала. Двигаясь к выходу вместе с толпой, папа взял мальчика за руку и сжал ее.

– Ну, вот, – сказал он грустно. – Ты, сынок, теперь сильнее меня…

Волна радости затопила сердце Хаймека. Никогда раньше не говорил с ним его папа так. И все же радость эта была омрачена откуда-то взявшейся печалью, происхождения которой он не понимал. Ведь все в эту минуту было так хорошо!

Держась за руки отец с сыном прошли до самого конца платформы, радуясь теплу солнечных лучей. Перед выходом в город, папа закрыл глаза и сказал счастливым голосом:

– Хорошо, что есть солнце. Хорошо, что есть Ташкент…

Кашель, который вслед за этими словами вырвался из папиной груди, был каким-то другим, легким кашлем – без судорог, без кровавых комков. «Все будет хорошо, – папиными словами подумал мальчик. – В Ташкенте все будет хорошо».

Так начали они свой путь. Через некоторое время, дойдя до одной из скамеек, приткнувшейся в тени какой-то ветхой стены, папа присел, привалился к спинке и сказал, подмигнув:

– Кажется, мы заслужили свой завтрак, как ты считаешь?

Хаймек давно уже считал точно так же и обрадовался вдвойне – как самому завтраку, так и папиному веселому подмигиванию, напомнившему мальчику безмятежную довоенную жизнь. Но только сейчас он понял по-настоящему, насколько он голоден – его живот буквально требовал еды. Они устроились поудобнее. Папа развернул сверток, достал луковицы и хлеб и честно поделил все на две равные порции. Одну он подвинул Хаймеку.

Тот посмотрел вопросительно.

– Ты теперь такой же взрослый, сынок, – сказал папа. – И порция тебе такая же…

Хаймек с хрустом откусывал от луковицы, заедая хлебом, а глаза его цепко обшаривали пространство вокруг. Осмотрел он и стену, которая высилась у них за спиной. Стена была глухая, высокая и грязная, и она очень не понравилась мальчику.

– Папа, – сказал он и кивнул в сторону стены. – Я боюсь ее. Давай уйдем отсюда… она вот-вот обвалится.

Папа посмотрел на ветхие зубцы, венчавшие стену, молча доел свой кусок и нехотя поднялся. Не говоря ни слова, они двинулись дальше. Солнце уже принялось за свое, и капельки пота привычно покатились у пешеходов по лицу и спине, оставляя темные пятна на одежде, прилипавшей к телу. Шаг за шагом преодолевали они раскаленное пространство, проходя сквозь огненные волны, поднимавшиеся от земли навстречу таким же огненным волнам, накатывавшим сверху…

…Обожженные пальцы все еще болели. Мама словно растворилась в темноте. Вернувшись наконец, она присела рядом с мальчиком и начала размазывать жидкую грязь на месте ожога, шепча ему на ухо ласковые слова утешенья. Внезапно взгляд ее остановился на мешке, в который папа, уезжая в Ташкент, уложил свои филактерии. И мама спросила испуганно:

– Хаймек! Что это?

И она схватила мешок. Он был пуст. Хаймек ответил чуть слышно:

– Папа их продал.

– Свои филактерии?

– Да.

Маме понадобилось время, чтобы полностью освоиться с этим сообщением.

– А как же… как же он… будет молиться без филактерий, Хаймек? А?

В голосе мамы мальчик различил недоумение. И страх. Точно такой же, какой в свое время испытал и сам Хаймек. Едва шевеля губами, он сказал:

– Он больше не будет молиться…

…В то утро, когда они молча шли по расплавленным от зноя улицам Ташкента, папа вдруг остановился, словно наткнувшись на какое-то препятствие, обернулся к сыну и сказал, стыдливо запинаясь и подбирая слова:

– Послушай меня, сынок… Мне нужно… я хочу… я решил сделать одно дело. Это очень важно для тебя… и для меня…

– О чем ты говоришь, папа? – не понял Хаймек.

– Я хочу продать филактерии. Больше у меня ничего нет.

Мысль о том, что папа когда-нибудь может продать свои филактерии в голову мальчика никак не умещалась. Даже дыханье у него прервалось, когда он спросил отца:

– Да… но… как же ты будешь молиться?

Папа долго смотрел в небеса, словно спрашивал у них что-то. Потом сказал:

– Я больше не буду молиться.

– Ты… не будешь…? А что скажет Господь?

– Он? Не знаю… Мне это уже… не важно. Кто я… и что я в его глазах? Ничто. Я уже для него ничего не значу. Жизнь раздавила меня. Нет, не так – Бог меня раздавил. Когда он забрал у нас Ханночку, я не роптал. Я сказал себе – Бог дал, Бог взял. И раньше, когда немцы пинали меня сапогами в спину и ребра и отбили мне легкие, я говорил себе: «Он все видит, этим он испытывает меня». Мне было очень плохо, но я оставался человеком по образу и подобию его и при этом не терял своей чести. Я читал в священных книгах и знаю: приходу Мессии предшествуют испытания и несчастья, они необходимы… И я думал – если ему это нужно, пусть будет так… пусть даже Господь умертвит меня, если нужно… пожалуйста, разве мало я страдал. Ну, еще немного…еще… Но ведь есть всему и предел…