— А если мы втихомолку разберемся с Хруппом, а потом армия, как ты выражаешься, выровняет ситуацию, кто мне поверит, что это сделал я?.. Никто!.. И сильно ограничат мое участие в прибыли. А я терплю убытки, война идет в моих пределах. Сюзерен! Опять же имение содержать, Мэю, я человек семейный, положительный, я за войну с человеческим лицом, то есть с трофеями…

— Так ты имение свое защищаешь или трофеи собираешь с человеческим лицом?

— Одно другому не мешает. Я защищаю свой очаг, а по сему имею право на потребительскую жестокость, чтобы Мэечке было на чем мягко спать. Когда уже увижу нивы родные и избы серые… мои? — сменил тональность Фома. — Еще с пенатами и ларами знакомиться, вдруг прохвосты? Кто Мэю охранять будет, пока я буду битствовать?..

Он видимо поскучнел, но ненадолго.

— Заделаем Хруппа, дыру, — снова оживился он, — поселюсь здесь анахоретом, вино из королевских погребов дегустировать. Оно сногсшибательное, ты не заметил?..

— А насчет способа военных действий, — вспомнил он, посмотрев на сотоварища, — вряд ли мы обойдемся без подкрепления, Док, это же война, не какие-то там дыры!..

Словно в ответ ему раздался новый всхлип толпы, было дано предупреждение горном.

— Строиться!..

Толпа колыхнулась вправо, влево и закружилась прощальным водоворотом, мелькали руки, платки, искаженные лица. Смотреть на это было больно и поэтому Фома продолжал воинственные речи, на контрапункте:

— Война кипит в груди каждого мужчины. Это его мечта!.. Только там, среди товарищей и вшей, он может оторваться по полной программе и отождествиться с героями, когда сидит рядом с ними на корточках в окопах, в чистом поле или кустах! Ни жены — пилы, ни ежедневных забот о куске хлеба, знай себе воюй!

— Только убивают чуть-чуть, — меланхолично заметил Доктор.

— Зануда!.. Да ты взгляни на эти лица! — показал Фома на угрюмые физиономии солдат. — Под этими масками прячется вожделение, чтобы не расстраивать родных. Ведь всех их ждет любовная игра со смертью, у каждого будет великое право убивать. Заметь, у каждого! — повторил он с пафосом.

И Доктору показалось, что действительно под нахмуренными лицами ополченцев, таится хитрая усмешка: «вот, ужо, наубиваемся!..» Чушь какая-то, одернул он себя.

— Много ли здесь в городе поубиваешь, да и в деревне тож? — спросил Фома риторически, и сам себе ответил:

— Не много. Здесь убивают только избранные. А там!.. Там избранные все!

— Прямо военный пиит! — усмехнулся Доктор. — Киплинг!

— Док, я подозреваю, что ты ждал меня не у главпочтамта, а в Румянцевской библиотеке!.. Нельзя столько земного читать с неземными мозгами…

Несмотря на свои пропагандистские речи, Фома был несказанно рад, что Мэя не участвует в этом дурацком параде-прощании. Маленькая девочка слишком хорошо чувствовала настроение толпы и могла заболеть от одних только воплей. Она сама отказалась прощаться на людях и Фома облегченно вздохнул. Что-то она там делает сейчас?

Он задрал голову, но в его окне ничего не было видно.

— А что, все жены — пилы? — иезуитски поинтересовался Доктор, словно подслушав его мысли.

— Да, Док! — засмеялся Фома. — Только одни — по маслу, другие — по дереву, а третьи — по металлу! Так что готовься!

— Это общее заблуждение, — махнул рукой Доктор. — На самом деле, сначала она — по маслу, потом — по дереву, а в конце не только металл, алмазы крошит! Поэтому, готовься сам, это грозит тебе!

— Нет, Доктор, есть еще та, одна, которая — по тебе, и это тебе точно не грозит!

— Пила по тебе? Да ты мазохист, оказывается, любишь, когда тебя по живому? А ночью говорил, что жертва это не твой стиль.

Разговор сразу прекратился. О ночных происшествиях Фомы они, по молчаливому согласию, не говорили, словно предоставляя друг другу свободу думать по этому поводу все, что заблагорассудится, но при этом не докучать своими выводами, пока; тем более, что до выводов дело никак не доходило, странная была история…

В это время на затихающей площади раздались какие-то совсем не регламентированные крики и ругань. Еще не старая, но довольно грузная женщина, в туалете придворной дамы, нападала на Мартина-старшего.

— В чем дело? Кто это? — спросил Фома у оруженосца.

— Мамаша Мартина-младшего, — пояснил тот. — Мадам Зи.

— А-а! Любовь встретилась с мобилизацией! Судя по фрезерному звучанию ее имени, мадам не просто пила, победитовый резец. Бормашина с ядерным приводом! Это, Доктор, самый страшный вариант, с такими долго не живут. Она его рассверлит. Теперь я понимаю ее мужа-воздухоплавателя.

— Ты что мне обещал, негодяй? Что говорил, тюфяк старый? — кричала, меж тем, мадам Зи, подступая к Мартину и явно намереваясь ударить.

На старшего церемониймейстера было жалко смотреть. Он выставил перед собой длинный жезл, с которым не расставался никогда, словно боясь, что его стащит Мартин-младший, и пытался укрыться от плещущих рук мадам. Внимание толпы немедленно переключилось на них. Женщина, каждой из своих форм превосходящая старика, грозно нависала над ним.

— Ты что, ты что? Ты соображаешь, где ты? — пытался он урезонить разгневанную женщину. — Уймись, я тебе потом все объясню!

— Когда потом?! — возмутилась мадам Зи. — А?.. А если бы я тебе говорила «потом»? Тебе бы это понравилось? Потом, видите ли!.. — Она была уже на опасном пределе. — Когда потом, старший церемонило?! Когда мой сын будет уже в грязных окопах? Да я сейчас тебе!..

Разъяренная мадам Зи бросилась на церемониймейстера, невзирая на выставленный жезл.

— Я, как честная женщина, отдала тебе самое дорогое!.. — Сыпались удары. — А моего сына в армию?! Козел старый!..

Что она такое дорогое отдала старику, никто сразу не понял, слишком преклонный возраст церемониймейстера и габариты мадам Зи вводили в заблуждение: может грудь?.. Нравы двора не считались с женской честью, если у нее не было сильного покровителя. Когда же, наконец, на плацу догадались, что самое дорогое для мадам Зи, смех грянул хором, как облегчение, как маленькая, но необходимая разрядка в