Несмотря на ренту, Бобби предпочитал обедать практически каждый день дома у Коллинза, и он охотно принимал приглашения на обед от шахматных любителей и поклонников. Пока он не вырос, никто не видел, чтобы он брал ресторанный чек на себя, страдая, по определению друзей, «синдромом поврежденной кисти».

В марте 1960 года Бобби улетел в Мар-дель-Плата — курортный город на атлантическом побережье Аргентины, расположенный к югу от Буэнос-Айреса. Известный своим архитектурным стилем арт-деко и дорогостоящими деревянными настилами на пляжах, город сохранял гордую традицию проведения международных турниров. Аргентинцы были такими же энтузиастами шахмат, как русские и югославы, и к Бобби проявляли уважение везде, где бы он ни появлялся. Единственный недостаток города состоял в том, что с неба лил дождь не переставая, а с моря дул холодный ветер. Неугомонная Регина, прознав о неприятных погодных условиях, отправила сыну пару галош, ругая себя за то, что не сумела заставить Бобби взять с собой кожаное пальто.

Бобби считал, что турнир станет для него легкой прогулкой, пока не узнал, что в нем собираются принять участие Давид Бронштейн и Фридрик Олафссон в дополнение к 23-летнему гроссмейстеру из Ленинграда Борису Спасскому. Но беспокоился Фишер не из-за Спасского или Олафссона, а из-за Бронштейна.

За неделю до отъезда в Аргентину, Бобби и автор этой книги обедали в таверне «Седар» в Гринвидж-виллидж — месте обитания художников и абстракционистов, которое очень нравилось Бобби. В тот вечер Джексон Поллок и Франц Кляйн беседовали у барной стойки, а Энди Уорхол и Джон Кейдж обедали за соседним столиком — чего Бобби не заметил. Ему просто нравилась еда, которую подавали в ресторане — и анонимность, вызванная тем, что гости ресторана предпочитали таращить глаза на знаменитостей из мира искусства, чем обращать внимание на шахматного вундеркинда.

Мы прошли в третью кабинку от барной стойки и заказали две бутылки пива — «Лёвенбрау» для Бобби и «Хайнекен» для меня. Официантка не спросила, сколько Бобби лет, хотя ему едва исполнилось семнадцать — недостаточный для Нью-Йорка возраст, чтобы распивать пиво (18 — тогдашний лимит). Бобби делал заказ, не глядя в меню. Он управился с огромным куском жареного стейка за считанные минуты, в процессе поедания напоминая боксера-тяжеловеса, наслаждающегося последним мясным блюдом перед большим боем.

Он только что получил в письме из Мар-дель-Плата жеребьевку с указанием цвета фигур. Плохие новости: черными играть против Спасского и Бронштейна.

Во время перерыва в разговоре — такие перерывы были типичны при общении с Бобби, он говорил немного, и его не смущали долгие паузы — я спросил: «Бобби, как ты собираешься готовиться к турниру? Всегда хотелось узнать, как ты это делаешь». Проявляя непривычную разговорчивость, он начал выказывать свой интерес к моему интересу: «Слушай сюда», — ответил Бобби с улыбкой. Он выскользнул из-за своей стороны стола и подсел ко мне, зажав в углу. Затем вытащил из пальто видавший виды комплект карманных шахмат со слотами — все фигуры поставлены на свои места, готовые вступить в сражение.

Он попеременно смотрел то на меня, то на шахматы, туда-сюда — во всяком случае, поначалу — излагая учебный трактат о своем методе подготовки. «Прежде всего, я смотрю все партии моих противников, которые только мне удается раздобыть, но по-настоящему я буду готовиться лишь к Бронштейну. Спасского и Олафссона я не слишком опасаюсь». Затем он показал мне свою единственную партию с Бронштейном — ничья в Портороже за два года до этого. Он прокомментировал каждый ход, критикуя одни ходы Бронштейна, высказывая похвалу другим. Количество вариантов, которые он видел, было невероятно, идеи ослепляли. В процессе этого быстрого анализа он обсуждал отклонения от основных вариантов и указывал на их слабые и сильные стороны. Показ походил на кинофильм с закадровым комментарием, но с одним большим отличием: он манипулировал фигурами и говорил так быстро, что было трудно связать ходы с комментариями. Я просто не мог уследить за потоком идей, подкреплявших мнимые или реальные атаки, или их тени: «Он не мог играть здесь так, потому что ослаблялись черные поля… Я не думал об этом… Да, а он не блефовал?..»

Слоты в шахматах Фишера настолько расширились от тысяч часов анализа, что полудюймовые пластиковые фигурки, казалось, сами прыгали на место, по его желанию. Большая часть тисненых золотом букв, отмечающих название фигур — слон, король, конь и т. д. — стерлась от многих лет использования. Но Бобби, разумеется, и не нужно было на них смотреть, кончиками пальцев он ощущал и различал их все. Они ему казались любимыми животными.

«Проблема только в Бронштейне, — продолжал он, — почти невозможно его обыграть, если он хочет ничью. В Цюрихе он сделал двадцать ничьих в 28-ми партиях! Ты читал его книгу?» Меня щелчком вернули в реальность — оказывается, мы беседовали. «Нет. Разве она не на русском?» Он выглядел раздраженным и удивленным одновременно — я что, не знаю русского? «Ну, так выучи его! Это фантастичная книга. Он будет играть на выигрыш против меня, я уверен, а я не играю на ничью».

Расставив фигуры в несколько секунд, и снова почти на них не глядя, он сказал: «К нему трудно готовиться, поскольку он может играть по-разному, в позиционном или тактической ключе, и любой дебют». Он начал показывать мне по памяти партию за партией — казалось, что дюжины — обращая внимание на дебюты, применявшиеся Бронштейном против любимых вариантов Бобби. Огромный поток информации выдавался по памяти. Но он не ограничивался только партиями Бронштейна, он показывал, как действовал Паульсен в 1800-х, а Арон Нимцович экспериментировал в 1920-х, а также партии других, игранные совсем недавно — партии, выхваченные им из русской периодики.

Всё время Бобби взвешивал возможности, предлагал альтернативы, выбирал лучшие продолжения, отбрасывал неудачные, приходил к решению. Это был урок истории шахмат и учебник игры одновременно, но, прежде всего, это был удивительный подвиг памяти. Его глаза, словно покрытые легкой глазурью, были устремлены на шахматный набор, который он держал открытым в левой руке, разговаривая сам с собой, абсолютно забыв и обо мне, и о ресторане. Его концентрация как будто была еще более сильной, чем во время игры в турнире или матче. Пальцы расплывались от скорости движения, а на лице появилась легчайшая мечтательная улыбка. Он шептал едва слышно: «Ну, если он ходит так… я блокирую его слона». И затем, повысив голос так сильно, что некоторые из посетителей обернулись: «Он так играть не будет».

У меня выступили слезы, я понимал, что в эти выхваченные из вечности минуты нахожусь рядом с гением.

Предсказание Бобби, сделанное им в таверне «Седар», исполнилось в Мар-дель-Плата. Бронштейн против Бобби в 12-м туре играл на победу, но когда партия перешла в эндшпиль и у соперников оставалось по равному числу фигур и пешек, ничья стала неизбежной. Турнир Фишер и Спасский закончили, поделив 1-2-е места, что стало самым крупным успехом Бобби на международной арене к этому этапу его карьеры.

А через два месяца последовала аргентинская катастрофа. Из всех городов, в которых бывал Бобби, Буэнос-Айрес он любил более всех: ему нравилась еда, народная любовь к шахматам, широкие бульвары. Но что-то неправильно пошло в игре Бобби, возник слух, который циркулировал тогда и еще многие годы после, что ночи он проводил в развлечениях, физически его изнурявших — и, во всяком случае, один раз с местной красоткой — и не готовился к партиям. Знаменитый аргентинский гроссмейстер Мигель Найдорф, не участвовавший в турнире, познакомил Бобби с ночной жизнью города, не заботясь о том, что это может помешать ему занять высокое место в турнире. И со всей бравадой 17-летнего юнца Бобби посчитал, что сил у него хватит, чтобы хорошо играть, несмотря на бессонные ночи.