— А почему нет? — ответила она. — Тебе кажется, это неожиданное место для изучения английского? А как же Джойс? Йейтс? И Джонатан Свифт? Не говоря уже об Оскаре Уайльде?

— Извини, — сказал он.

Когда отец закончил курс в Венеции, он вернулся в Дублин, к маме. Они оба переводчики, делают самую разную работу: ученые статьи, беллетристику, поэзию. После того происшествия отец напомнил им, что такое же устроил один из племянников: включил мотор в запертом гараже, но там тоже успели вовремя. Когда он рассказывал об этом, Марко с ними не было; отец смотрел на них, не говоря, о чем думает, — а думал, может быть, о том, что Марко захотел узнать ощущения самоубийцы. Но спустя минуту отец скривил лицо и отбросил эту мысль.

Когда Лина выговорилась, они еще долго сидели за столом, пили чай, болтали, и вскоре Джамал почувствовал, как в нем нарастает приятное волнение. Когда настал решительный момент, он не застал его врасплох, как было после вечеринки. Она протянула к нему ладонь, и он сжал ее между своими. Тогда она спросила:

— Можно остаться у тебя на ночь?

Позже, лежа в темноте с раздвинутыми занавесками, она сказала, что много думала о нем в отъезде. Она лежала рядом с ним, и он слышал в темноте ее улыбку. Когда они плыли по Шеннону, она написала ему открытку, но не подвернулось случая отправить. Или не решилась — засомневалась, надо ли. Родителям отправила, а ему не решилась, оставила ее в сумочке. Когда она отлучилась, Ронни порылся в ее сумке — ему что-то понадобилось, она так и не выяснила, что именно, потому что он прочел ее открытку. Он был обижен, разозлился — можешь себе представить. «Что это такое, блядь?» В такой он был ярости. А в открытке ничего особенного не было: «Привет, путешествуем прекрасно, а в конце: думаю о тебе с нежностью, целую, Лина». Ронни это не понравилось: «Думаю о тебе с нежностью, целую, Лина».

— Я рассказывала тебе о Ронни? — спросила она.

Он кивнул в темноте и сказал:

— Да, немного.

На самом деле у них всё заканчивалось, только она не знала, как ему сказать, как заговорить с ним об этом. Они были вместе два года, но постепенно ей становилось с ним всё труднее. Поначалу ей это нравилось — его энергия, постоянное желание что-то предпринимать — пешие прогулки, туристические походы, сходить на выставку гоночных автомобилей, на фестиваль искусств. «Давай внесем в жизнь немного радости и света». Он выдергивал ее из природной инертности; эти походы и вылазки вызывали в непривычном теле приятную боль. Но со временем они стали утомлять ее, а в его энтузиазме ей чудилось что-то исступленное. По правде говоря, он сам стал утомителен, хотя она гнала от себя это предательское чувство. Он был щедр, даже по отношению к совершенно чужим людям. Ей не хотелось думать о нем плохо, но к некоторым его затеям у нее не было вкуса. Она пыталась ему это объяснить, а он смеялся, говорил, что она ленивая корова, ей только бы сидеть в кресле с книжкой в выходные. Ну, положим, не все выходные, но, может быть, чуть меньше суетиться. «Так много хочется попробовать, столько разного испытать», — говорил он. Он не хочет просидеть всю жизнь на заду. Он любил Ирландию, хотел повидать ее всю и никуда не хотел выезжать, даже на короткое время.

— И это правда, — сказала она. — Я много думала о тебе. Думала о тебе, когда полагалось бы думать о нем, — с той вечеринки, но и до нее еще.

Джамал тихонько замурлыкал, что означало удовольствие, согласие — пожалуйста, продолжай. Он гладил ее, ожидая, что она отзовется таким же мурлыканьем. Простой разговор влюбленных.

— Он нашел открытку на второй день отпуска, — продолжала она, уже тише, и улыбки в голосе не было. — Он пришел ко мне с открыткой в руке, показывая ее как улику. «Что это такое, блядь?» Он разорвал открытку и швырнул наземь — замусорил возлюбленную Ирландию. Так у нас прошла вся неделя — в спорах о каждой ерунде. Ночью в палатке он требовал секса, и иногда казалось, что он хочет сделать мне больно. Слышал бы ты, какими словами Ронни тебя обзывал! Не ожидала от него такого… такой злобы. Не ожидала и о себе такое услышать, не говоря уже о ниггерах таких-то, пакистанцах таких-то и больших членах. Может, в нем говорил обиженный любовник, и позже он устыдится своих слов. Чем больше он говорил, тем яснее становился для меня, но почему-то я думала, что мы еще сможем дотянуть до конца отпуска. Не знаю, почему сразу не пошла к ближайшей автобусной остановке и не уехала в Дублин. Может быть, боялась заблудиться, или попасть в беду, или думала, что он устроит сцену. Но к концу недели я поняла, чего хочу: поскорее вернуться сюда и всё тебе рассказать.

Но, вернувшись в Дублин, узнала, что Марко пытался покончить с собой. Несколько дней не могла опомниться от удара, понимая, что родителям и Марко понадобится гораздо больше времени, чтобы разобраться в смысле случившегося. Так что через несколько дней ей захотелось поскорее уехать, пока они и ее не втянули в бесконечный круг своих сожалений. Ей не терпелось вернуться сюда, к своей работе, к нему — рассказать ему о случившемся. Рассказать, как она к нему относится.

Потом настал его черед рассказать, какая она красавица, как он влюблен в эти синие глаза, в этот нежный голос. Не странно ли, что живя через площадку от нее столько месяцев, он не знал, как она к нему относится, а сам только о ней и мечтал?

— Я знала, — сказала она. — Знала о твоих чувствах. Этого нельзя было не заметить, а потом стала думать: как было бы хорошо… Когда это случилось после вечеринки, я подумала, что у нас началось, но ты стеснялся или сдерживался, я не могла понять почему.

— Ты положила ладонь мне на грудь, — сказал он. — Я подумал, что ты говоришь: довольно.

— Семиотика открытой ладони. Движение совести. Жаль, что ты не смахнул мою ладонь, — ответила она.

— Ты рассказывала о твоем друге, — сказал он. — Я подумал, что мне ты говоришь: только без фантазий.

— Я хотела сказать: не думай о нем, там всё кончено, — сказала она, улыбаясь в темноте.

— Меня неправильно воспитывали, у меня не было опыта в таких делах, не было смелости. Отец не одобрял таких отношений, и я, наверное, отсталый в