проверить меня медсестра, я в хороших руках. Заходите как-нибудь, выпьем чаю, поговорим не торопясь.

— Было бы мило, — ответила Лина.

— Сейчас не будем вам докучать. Вам надо отдохнуть после приступа, — сказал Джамал. — Но если что — мы в соседнем доме.

— У меня всё хорошо, спасибо, Джамал.

Джамал заметил, что он не назвался и не подал руку на прощание. Нелюбезен или просто стесняется? Улыбался дружелюбно. Речь образованного человека: «просто старческая немощь». Так он сказал Лине по дороге домой.

— Наверное, не совсем еще пришел в себя, — сказала Лина. — Ушибы страшновато выглядят. Но вид, мне показалось, бодрый, а мы ведь нагрянули внезапно.

В тот вечер Лина рассказывала о своем брате Марко, о том, как каждое лето родители вывозили их в Италию, в Верону, на побывку к отцовской родне. Они хотели, чтобы дети разговаривали по-итальянски, и в детстве дома только по-итальянски и разговаривали.

— А сейчас можешь говорить? — спросил Джамал.

— Да, нас действительно научили. Только имя свое терпеть не могу. Не понимаю, почему меня назвали Магдалиной. Почему не Сюзанной, не Марией или еще как-то? Папу зовут Карло, мама — Анна, Марко — Марко. Почему я должна быть Магдалиной?

— Лина — красивое имя, — сказал Джамал.

Анна приехала в пятницу днем.

— А вот и Дельфиниум! — сказал отец и радостно улыбнулся.

Она громко рассмеялась, услышав свое старое прозвище. Когда они были моложе, он придумывал им неожиданные прозвища, иногда, ей казалось, бессмысленные. Дельфиниум продержалось дольше всех, а Джамалу приходилось терпеть Большую Океанскую Креветку или Зиккурат. Она обрадовалась, что он помнит прозвище, что он улыбается.

Она сидела с ним в саду, задавала обычные вопросы, и он коротко отвечал. Никаких признаков того, что он склонен кричать, она не видела и подумала, трудно ли родителям справляться самим. Он пожаловался на слабость. До чего дожил. Анне казалось, что он стал выглядеть лучше; может быть, немного беспокоен — слишком старается показать, что всё у него хорошо. Мать принесла чай, и они сидели на ветерке, под августовским солнцем, и Анна слушала последние новости о ходе его лечения. Мариам не обсуждала с доктором прописанные лекарства, она просто уменьшила дозы, особенно снотворных. Она видела, что лечение помогает, что он стал самостоятельнее кое в чем, сосредоточеннее, что может читать. Его меньше мучила тошнота. Отметив всё это, она призналась доктору Мендес в своей самодеятельности. Доктор выговаривать ей не стала, но была недовольна. «Это не то, что доктор прописал, — сказала она, — но давайте попробуем по-вашему». Она пошутила, объяснила Мариам, к чему обычно не склонна. «Он отдохнул от работы», — сказала доктор и сократила дозы, как будто это был ее план с самого начала. Отец сидел, улыбался им и грозил жене пальцем за ее своеволие. «Теперь возомнила, что она врач», — сказал он.

Из окна спальни наверху Анна наблюдала за отцом, сидящим в одиночестве на террасе. Он завороженно смотрел, как падают под летним солнцем листья. Он сидел так тихо и неподвижно, что, казалось ей, мог расслышать, как строит гнездо воробей. Было непонятно, почему так взволнованно говорила мать по телефону несколько дней назад, — может быть, у них была ссора, но уже забылась. Позже они пошли пройтись, пока не стемнело, а потом мать отвела его наверх делать гимнастику. Не было ни криков, ни шепотов, ни подозрительных взглядов. Он был слаб, несколько нервен, даже слегка раздражителен, но добродушен и слушал их с улыбкой. После обеда по телевизору были новости — всё об авианалетах, взрывах, искалеченных детях. Он слушал молча, откинувшись в кресле, чтобы умерить изжогу, донимавшую его последнее время. Анна и Мариам поглядывали на него, ожидая реакции, но он смотрел устало, молча, глаза ничего не выражали. Он и хотел бы дождаться Джамала, приезжавшего ночным поездом, но день выдался долгим для него, он устал, и его клонило в сон.

Когда он лег, Анна рассказала о своей работе: она почасовик, работает на подмене, но теперь ей предложили постоянную должность. Она ничего не сказала о Нике — он так и не позвонил утром до ее отъезда, и она не звонила ему, чтобы узнать, вернулся ли домой. Она видела, что мать на самом деле не очень интересуют ее рабочие дела, но продолжала рассказывать. Возможно, мысли матери были заняты ожиданием Джамала, или тем, что беспокоило ее несколько дней назад, или возможной тогда ссорой, которую Анна сочла исчерпанной. Надо будет как-то ее об этом расспросить. Лицо у матери было задумчиво-хмурым, и, говоря с ней, Анна думала, как несвойственно ей это выражение. Когда мать поворачивалась к ней, она ожидала увидеть на ее лице привычное, понятное выражение: озабоченное, довольное или решительное, в зависимости от ситуации, а не этот отсутствующий, внутрь устремленный взгляд, полный необъяснимой печали. Теперь она поняла, каких усилий стоило матери всегда сохранять на лице внимательное, сосредоточенное выражение.

Анна искала способ перевести разговор на саму мать, как вдруг Мариам посмотрела ей прямо в глаза и задержала взгляд. Анна замолчала и ждала, напрягшись под этим непривычно пристальным взглядом. Мариам заговорила, то глядя на Анну, то отворачиваясь в сторону. Вскоре она полностью погрузилась в свой рассказ, отдавшись вновь переживаемым чувствам. Анна понимала, что надо молчать, не задавать вопросов. «Вот о чем они говорили, — думала Анна, — о каких-то гадких своих тайнах. Вот почему столько напряжения в их долгих взглядах». Она пожалела, что нет Джамала, ее уже мутило от мысли о том, что́ ей предстоит услышать. А мать продолжала говорить — но вовсе не о том, чего ожидала Анна.

— Я бросила школу в шестнадцать лет, — рассказывала мать, — и ничего в жизни не понимала.

У нее хватило ума понять, что она никчемная. Тогда в школе это слово было в ходу. Стоило ли ей остаться? Нет, ей — нет. Не было смысла — она слишком отстала. Она жила тогда с Феруз и Виджеем. Когда поселилась у них, она захотела стать сестрой в психиатрической больнице, как Феруз. И Феруз радовалась, слыша это, смеялась и говорила, что, раз она так хочет, ничто не может ей помешать. Феруз была очень добра к ней, такой доброты она ни от кого в жизни не видела. Феруз всё время с ней разговаривала, обнимала ее, целовала, подбадривала: делай уроки, догоняй. До того как ее взяли в семью, Мариам поучилась в нескольких школах, но даже с помощью Феруз обосноваться в школе не могла. Время было упущено. Постоянные переходы из школы в школу — не самое полезное