Семка Лебедь запалил зажигалку, стал подносить к сухим венцам сруба с торчащим из пазов мхом. Огонек зажигалки уже касался мха, как вдруг из иконы с грохотом и блеском прянул пикирующий бомбардировщик. Надвинулся на Семку чашами пропеллеров, пульсирующими пулеметами и пушками. Семка вскликнул и побежал из храма. Выскочил и помчался по проселку, закрывая затылок. А его настигал разгневанный летчик с нимбом, давил слепящими чашами винтов, рыхлил проселок очередями пулеметов и скорострельных пушек.

Один из кабинетов Головинского располагался в статуе Свободы, в ее голове. Голова была отлита из толстого стекла, лучистый венец над ее челом был хрустальный. Солнце в течение дня текло, переливаясь в хрустале множеством радуг. Сидящие в кабинете испытывали от этих перетекающих спектров сладкое безумие.

Головинский выслушал отчет своего пресс-секретаря Лунькова, у которого вместо носа горел многоцветный спектр.

– Вы, Петр Васильевич, обладаете даром общаться с этими продажными журналистами. Они получают от вас деньги за клевету, но не чувствуют к себе отвращения. Им кажется, что они спасают Родину от тирана. – Головинский слегка смещал зрачки, и нос Лунькова превращался в большую перламутровую пуговицу.

– Когда я работал в разведке, Лев Яковлевич, я занимался энтомологией. Изучал ядовитых бразильских муравьев и перуанских жуков. Их укус смертелен. Наши журналисты – те же жуки-трупоеды и муравьи-отравители. Они питаются трупным ядом и жалят, когда яд в них скапливается. – Лунькову казалось, что в щеку Головинского вонзилось радужное острие, и это было смешно.

– Когда мы придем в Кремль, Петр Васильевич, я буду ходатайствовать, чтобы вас назначили министром информации. Нам предстоит огромная работа, от которой зависит судьба цивилизации. Мы должны в кратчайший срок перекодировать сознание русского народа. – Головинский видел, что глаз Лунькова стал фиолетовый, окруженный синими, зелеными, красными кольцами, и этот стоцветный глаз медленно вытекал из глазницы. Это было уморительно.

– Задача и впрямь огромная, Лев Яковлевич. Русский народ уже много веков стараются перекодировать, а он остается прежним. Видно, так уж дуют русские ветры, текут русские реки, высятся русские горы, что коды, кто бы их ни переделывал, – Наполеон, Гитлер или Гайдар, – коды остаются незыблемы.

Изо рта Головинского выглядывал огромный радужный бивень, и это пьянило и веселило Лунькова.

– Ничего, Петр Васильевич, когда мы придем к власти, мы сроем русские горы, перебросим с севера на юг русские реки и заставим русские ветры дуть в другую сторону. – Головинский видел, как у Лунькова выросла радужная борода, словно он обрастал водорослями Красного моря. Не было ничего смешнее.

– Но теперь, Лев Яковлевич, я хочу показать вам кардиограммы Плотникова. Их добыл мой секретный агент. – Лицо Головинского превратилось в радужную рыбу, подобную тем, что обитают в коралловых рифах, и Лунькову стоило немалых усилий, чтобы не рассмеяться.

– Не стану спрашивать вас об агентах. Это ваш талант. Показывайте кардиограммы. – Головинскому померещилось, что перед ним сидит разноцветный попугай, обладающий даром человеческой речи. Головинский захохотал, и в ответ захохотал Луньков. Оба они, брызгая радугами, превращались то в бабочек, то в стеклянные сосуды, то в нефтяные разводы на воде. Хохотали, захлебывались, хватались за животы.

Наконец Головинский нажал кнопку, непроницаемый экран отделил их от безумных радуг, и они постепенно перестали смеяться.

– Ну, где кардиограммы? – спросил Головинский.

Луньков раскрыл компьютер, и по экрану побежали графики. Взлеты, провалы, неожиданные всплески и падения. Головинский внимательно рассматривал графики, в которых билось сердце Плотникова. Это сердце можно было потрогать, сдавить, причинить боль, вызвать удушье. Головинский был взволнован. Его волнообразный нос удлинился, затрепетал, на кончике возник пульсирующий пузырек, словно колбочка, в которой дрожала прозрачная плазма.

– Какая положительная динамика! – Головинский страстно вглядывался в разрывы и перебои графиков. – Вот эта кардиограмма, как я понимаю, после первой публикации фотографии. А это после ухода жены и сына. А это после ухода любовницы. А эти великолепные экстрасистолы, эта божественная тахикардия, эти признаки мерцающей аритмии – после сожжения дома и явления свиней-орденоносцев. Что же далее?

– Далее, Лев Яковлевич, патриотическое шествие, на котором выступит Плотников. Если мы его сорвем, то это уже близко к инфаркту.

– Вот видите, не надо тратить миллиарды рублей, чтобы скинуть его выборным путем. Не надо нанимать снайпера с винтовкой. Не надо внедрять в его окружение агента, который кинет в его бокал щепотку яда. Песчинка, крохотная песчинка, она ударяет в гору, и та рассыпается. Мы запустили песчинку. Разрушение горы началось. Лавина двинулась. Мы можем любоваться процессом, больше ничего не предпринимая. Пить чинзано со льдом и любоваться!

– Вы гений, Лев Яковлевич!

– Это и есть «мягкая сила». С ее помощью, без единого выстрела, сметаются государства, опрокидываются идеологии и культуры. Пробуждаются громадные тектонические силы, раскалывающие континенты. Мы не знаем, что еще ожидает Плотникова. Но то, что его ожидает, несет ему смерть. Это графики его смерти. Графики мягкой силы. – Головинский гладил экран, ласкал кардиограммы, в которых мучилось и погибало сердце Плотникова. В колбочке на кончике носа дрожал крохотный шарик плазмы.

– Теперь, Лев Яковлевич, я хочу показать вам последний опус Паолы Велеш. Вы будете немало удивлены. – Луньков нажал на клавишу, открыл новый файл, и Головинский углубился в чтение.

«Губернатор Глотников, ой, простите, – Скотников, ой, что это я, право, – Плотников, похоже, причастен к поджогу собственной дачи. Как указывают охранники, машина губернатора появлялась перед дачей вечером накануне поджога, но из машины никто не вышел. К тому же из кругов, близких к губернатору, стало известно, что накануне поджога губернатор в порыве воодушевления называл Герострата великим инсталлятором, а Кутузова, спалившего Москву, великим пироманом. А Нерона, спалившего Рим, великим огнепоклонником. Пусть следствие примет к сведению эти высказывания губернатора. Его психика расстроена недавними разоблачениями, – разоблачениями нашего губернского донжуана. Только помрачением можно объяснить недавний эпизод, случившийся у мемориала павших воинов во время погребения останков. Мертвые свиньи с воинскими наградами были использованы губернатором для рекламы свиноводческих комплексов, развернутых в губернии. Страсть к наживе, затмевающая в человеке совесть, честь и историческую память, – характерная черта нашей патриотической элиты. От нее можно ожидать любых нарушений, не только духовной этики, но и правовой. Я, Паола Велеш, очень серьезно отношусь к угрозам в мой адрес со стороны губернатора. Человек, сжигающий родовое гнездо и глумящийся над подвигом отцов и дедов, способен на самые несусветные преступления. И я, рассказывая об этих угрозах, уповаю на гласность, которая защитит меня от происков губернатора-свиноубийцы.