прочим, Тома заявил вчера госпоже Банг, что он готов поговорить со Штаунингом, несмотря на то что их последняя встреча наделала во Франции много шума. Сегодня утром Тома дал знать Штаунингу, что желает его видеть за завтраком, на котором будут также Брантинг и Гюисманс. Значит, он хочет говорить со Штаунингом не иначе как в присутствии Брантинга. Давид, Мюллер и я еще раз подробно говорили со Штаунингом об Эльзас-Лотарингии, причем подчеркивали значение нашего меморандума об аннексиях вообще и об Эльзас-Лотарингии в особенности.

19 июня 1917 года. Штаунинг и госпожа Банг сообщили нам свою беседу с Тома. После завтрака за кофе им представилась возможность поговорить с Тома наедине. Нового он не сказал, собственно, ничего: Эльзас-Лотарингия — это Франция; наша ссылка на статистические данные, на то, что 90 % населения говорит по-немецки, не доказывает, что население думает и чувствует по-немецки. Во Франции знают, что эльзас-лотарингцы хотят возвращения к Франции и т. п. После целого ряда беспорядочных замечаний он упомянул, однако, об «arbitrage obligatoire apres la guerre». Госпожа Банг и Штаунинг вынесли впечатление, что, зарвавшись в вопросе о Эльзас-Лотарингии, французы ищут моста, чтобы теперь обойти его. Таким образом, третейский суд после заключения мира должен был решить, подлежит ли вопрос об отнесении Эльзас-Лотарингии к Франции или к Германии решению плебисцитом. Госпожа Банг влюбилась в мысль о соответствующем предложении с нашей стороны. Я возражал против этого. Давид думал, что кто-нибудь третий, может быть, Деренбург или Бернсторф, должен пустить во все стороны пробные шары для выяснения формы, в которой вопрос был бы приемлем для обеих сторон. Правда, это бессмыслица — поднимать снова такой вопрос после войны. Но так как после войны ни один человек не поставит вопроса о том, следует ли играть опасностью новой войны, то, может быть, удастся достигнуть соглашения и выйти из положения. Самое скверное для французов — это, конечно, вопрос престижа.

Мы разошлись с намерением обдумать выход из создавшегося положения. В 6 часов Гюисманс снова пригласил меня к себе. Тома был очень тверд, но легко понимал. Тотчас по приезде в Париж он добудет паспорта для социалистов.

В 6 часов вечера я уехал со Штаунингом в Копенгаген, где в среду снова обстоятельно беседовал с графом Ранцау.

Путь к революционной России

Поездка Боргбьерга в Петербург

Само собою разумеется, что мы со страстным сочувствием приветствовали русскую революцию. Об этом свидетельствовала и резолюция президиума партии, принятая незадолго до Стокгольма. Мы выразили свои чувства также в телеграмме на имя Чхеидзе и Петербургской думы. В Стокгольме мы твердо рассчитывали встретиться с русскими товарищами и потому горячо встретили сообщение о намерении нашего датского товарища, депутата Боргбьерга, предпринять поездку в Петербург с целью информации. Сообщение это было получено 4 апреля 1917 года, то есть в самом начале приготовлений к конференции. Мы знали, что оно означает, и тотчас же решили дать Боргбьергу поручения. Бауэр, Эберт и я поехали в Копенгаген. Потребовалось впопыхах добывать паспорта. Чтобы получить их, пришлось откровенно сказать министру иностранных дел, с какою целью предпринималась поездка. Циммерман сиял от радости. Он желал нам счастливого пути и успеха. Со свободной Россией, заметил он, мы можем сговориться совершенно по-иному. Но кто гарантирует прочность свободы?

В Копенгагене мы тотчас повидались с Боргбьергом и изложили ему во всех подробностях свои заботы и жажду мира. Боргбьерг отличный человек, знающий, как тяжело у нас дома, — он хорошо сделал свое дело. Известия, вскоре полученные от Боргбьерга, были для нас источником величайшей тревоги, ибо мы знали, как ужасно бурлит в Берлине под обманчивым внешним покровом.

Давид должен повидаться на Восточном фронте с рабоче-крестьянским депутатом

Месяц спустя, 8 мая, возникла, казалось, новая возможность пустить пробный шар в Россию. Статс-секретарь Циммерман пригласил к себе моего товарища по партии доктора Давида и сообщил ему следующее: в Берлин телефонировали, что к армии Эйхгорна прибыли русские парламентеры, которые посланы, видимо, группой петербургского Совета рабочих и солдатских депутатов, действующей в согласии с Чхеидзе. Парламентеры желают говорить с германскими социалистами, а также, видимо, и «с другими парламентариями». Поэтому Циммерман спросил Давида, не пожелает ли он эвентуально отправиться на восток и не может ли назвать второго делегата из состава буржуазных партий. Давид сообщил об этом предложении Эберту и мне, причем сказал, что в разговоре с Циммерманом был назван Штреземан в качестве второго и как бы сопровождающего депутата. Эберт возразил: «Эрцбергер», я — «Науман». Я был против Эрцбергера, потому что его колебания справа налево казались мне несколько сомнительными. Напротив, Науман, как я выяснил накануне в разговоре с ним, в вопросе о целях войны стоит почти всецело на почве нашей формулы. Науман был бы подходящим человеком, сказал Давид, но они вместе с Науманом не будут представлять большинства рейхстага. Давид спросил Циммермана о целях войны. Циммерман: «Мы желаем договориться с русскими, так чтоб не было никаких контрибуций, и о соглашении об исправлении границ». Давид возразил: «Это очень растяжимое понятие». Циммерман: «Ну, что делать! Мы хотим договориться, мы хотим мира. Этого, я надеюсь, достаточно». Я был удовлетворен этим признанием. Это было принятие нашей формулы, поскольку оно вообще было возможно.

Давид отправился на Восточный фронт в сопровождении пользовавшегося общим уважением депутата, никогда не выступавшего агрессивно в политических вопросах, и, по полученным нами заверениям, умного и менее всего воинствующего человека. Из этой попытки пустить пробный шар, к сожалению, ничего не вышло, потому что скоро выяснилось, что рабоче-крестьянский депутат не имел никаких полномочий.

Отчет Боргбьерга

Мы выслушали отчет Боргбьерга о его поездке в Петербург в Копенгагене, в квартире Штаунинга, где мы остановились по дороге в Стокгольм.

Предварительно мы беседовали о разных вещах, главным образом о новом подрыве трех шведских пароходов. Наши датские друзья указывали на непрестанные ухудшения настроений в отношении Германии как в Швеции, так и в Дании. Я обещал им в ближайшем времени поговорить об этом в Берлине.

Затем Боргбьерг доложил о своей поездке в Петербург. Его приняли очень хорошо. Он говорил сначала с Чхеидзе, который внимательно его выслушал и пригласил на заседание рабочих и солдатских депутатов. Когда он сказал Чхеидзе, что желает одновременно быть принятым также и Керенским, то оба были вполне удовлетворены. Оба выслушали с величайшим интересом его сообщения о беседе с Бауэром, Эбертом и со мной. Большая часть того, что он сообщил им о политике большинства в Германии, было для них ново или, во всяком случае, предстало