Однако из другой недатированной надписи явствует, что выступать с ложными обвинениями было весьма рискованно. Некие Гермоген, сын Глукона, и Нитон, сын Филогена, каются, что возвели напраслину на Артемидора, обвинив его в краже вина, на что Артемидор ответил собственной табличкой с клятвой в невиновности и, вероятно, просьбой покарать распространителей гнусной сплетни. Боги вняли его обращению, и Гермоген изрядно претерпел от них (как именно, не указано), после чего счел за лучшее подвести черту под этим делом и обратился к местному храмовому божеству с письменной просьбой умилостивиться его приношением и прилюдно данным зароком впредь чтить богов превыше всего (Gager: 176).

Еще в одном обращении некая Татия клянется перед храмовым богом: никоим образом не причастна к безумию своего зятя Лукунда, и зря говорят, будто она навлекла на него порчу. Женщина и так натерпелась всяческих несчастий в личной жизни, которые приписывает действию чужих заклятий, а потому отвечает на них водворением в храм жезла с защитными заговорами от наветов (Gager: 246–248). Но, как явствует из текста с описанием продолжения этой запутанной истории, боги не были милостивы к Татии и (вероятно, уже после ее смерти) наслали кару даже на ее сына Сократа, который, обрезая лозу, покалечился серпом, отхватив себе стопу. Засим потомки сочли за благо изъять из храма ее жезл с проклятиями, дабы «отныне неустанно умиротворять богов [подношениями] и превозносить их, утвердившись сей надписью в своей вере в могущество богов». Отсюда ясно видно, что обвинения в серьезных проступках могли преследовать семью из поколения в поколение, так что и молодым членам некогда проклятой семьи не оставалось иного выбора, кроме как пытаться умилостивить богов во искупление грехов своих предков.

Находились и такие, кто предпочитал каяться и искренне признавать свою вину. В одной надписи мужчина сознается в краже хитона, после которой впал в немилость у высших сил. В конечном счете он решил принести краденый хитон богу и открыто покаяться в своей вине. Тот повелел ему продать краденое, а на вырученные деньги высечь в камне надпись, прославляющую его могущество (Gager: 176). Интересно, каким образом сам воришка убедил себя в том, что бог всевидящ, всесилен, а главное — дотошен до такой степени, что не счел за труд выследить его и покарать? Жертве кражи проку от такого раскаяния никакого, поскольку хитона ему никто не вернет, зато весьма назидательное предупреждение помышляющим о возможности даже мелких краж: они рискуют навлечь на себя грозное возмездие свыше. Мы не склонны преувеличивать роль религии в сдерживании преступности, не говоря уже о возможности ее полного искоренения, однако видим, что порой религия помогала кое-кому одуматься. Страх перед возмездием, возможно, сказывался на поведении людей той далекой эпохи. С одной стороны, он удерживал от совершения преступлений, а с другой — иногда побуждал к раскаянию, возвращению краденого или возмещению ущерба по прошествии какого-то времени после совершения противоправного деяния. Массово и повсеместно распространенные в античную эпоху болезни и беды не могли не сказываться на человеческом мировосприятии, наставляя потенциальных преступников на путь истинный.

Характерной особенностью этих признательных показаний является то, что все описываемые в них деяния происходят строго в стенах местного храма. Все заклятия и прочие оккультные практики, которые сегодня назвали бы черной магией, благополучно уживались с традиционной религией. Однако не все верования и обряды считались терпимыми, и религиозные преступления могли караться с величайшей жестокостью.

Не устоявшую перед соблазном и лишившуюся целомудрия весталку обряжали в погребальные одежды и провозили по всему городу на катафалке в сопровождении шутовской похоронной процессии, в которой участвовали и ее родные и близкие, до Коллинских ворот, где несчастную швыряли в подвальную клеть и оставляли умирать от жажды. В провинциях римляне в целом вполне терпимо относились к местным верованиям и религиозным обычаям, но вот друидам в Галлии, а затем и в Британии проводить обряды запрещали, во многом из-за того, что, как считалось, они связаны с человеческими жертвоприношениями. Древний кельтский культ, жрецами которого были друиды, позволял этим строптивцам, даже находясь на покоренной Римом территории, изъясняться непонятными фразами, с трудом поддающимися интерпретации даже после перевода. Лишь один пример: перед походом на германцев император столкнулся с рядом дурных знамений, в числе которых была встреча с местной жрицей, выкрикнувшей ему по-галльски пророчество о его скором поражении (Жизнеописания августов. Александр Север, LX.6). Не одобряли римляне и обряд обрезания, оставляя эту практику иудеям. Степень неприятия обрезания находит отражение в признании его дозволительным только для иудеев и только в отношении «своих сыновей»; остальным подданным империи обрезание себя ли, членов ли семьи или рабов было строжайше запрещено под угрозой конфискации имущества и пожизненной высылки. Врачам, практиковавшим обрезание, грозила смертная казнь. Самим евреям было строго запрещено обрезать рабов, взятых из иноверцев (Дигесты, XLVIII.VIII.11).

Практиковавшийся многими народами обряд возложения накопившихся грехов на «козла отпущения» (с последующим принесением нечистого животного в жертву или изгнанием из среды человеческого обитания) не был чужд и римлянам. Из года в год 14 марта на праздновании Мамуралий, посвященных богу войны Марсу и названных так в честь древнего мастера Мамурия Ветурия (который, согласно преданию, выковал для Марса одиннадцать медных копий, образующих щит, которым тот прикрывает город от ударов врагов), воспроизводился следующий ритуал: по улицам Вечного города тянулась длинная процессия, гнавшая перед собой мужчину в козлиных шкурах, чтобы напоследок выпроводить его из Рима ударами белых жезлов. Изначально ритуал символизировал проводы прошлогоднего старого Марса перед пришествием на его место нового молодого защитника города, но, видимо, таков уж был психологический склад римлян, что они восприняли это как возможность мистическим образом списать свои проблемы на отдельных людей и объявлять оных вне закона. Впрочем, в этой порочной практике римлянам не уступают многие наши современники. Однако подобные всплески нетерпимости случались эпизодически. На протяжении большей части года римляне без особой предвзятости относились к религиозным обычаям иноверцев, во множестве ассимилированных вследствие завоеваний. И лишь в редких случаях, когда какая-то практика начинала в понимании римлян угрожать их Pax deorum, они считали необходимым вмешаться и пресечь ее всем миром.

В общем, любые беды списывались на чьи-то злые козни. И страшнейшими преступлениями считались не банальные злодеяния в отношении конкретных потерпевших, а действия, за которыми усматривалось посягательство на целостность всего сообщества, действия, угрожавшие множеством вредоносных последствий. Весталок, например, часто уличали в неверности обету в случае внезапного угасания вечного огня, который они должны были поддерживать в храме Весты. Подобное происшествие вселяло ужас в души римлян, ибо считалось зловещим предзнаменованием близящейся катастрофы. Но одновременно с этим оно расценивалось еще и как ниспосланное богиней указание на неверность одной из ее служительниц, навлекающей своим нечестивым поведением беду на государство. Что же следовало предпринять? Ответ был очевиден: доподлинно установить, кто из весталок нарушил обет, и искоренить первопричину гнева богини и проистекающей от него угрозы обществу. А потому, должным образом погребя падшую весталку заживо, вслед за этим проводили всевозможные покаянные обряды, считавшиеся необходимыми и достаточными для получения прощения и умиротворения богини, восстанавливая тем самым священный Pax deorum.