простым возможностям, которые не сделались еще чем-то действительным и данным, не сделались непосредственными атрибутами и вооружением отдельной личности и потому как бы не воплотились еще в её собственность, в составные части того, что находится в её распоряжении.

Когда задумываются изменения в законодательстве, на первом плане должны быть поставлены приобретенные права отдельной личности. Иметь в виду общие правовые учреждения, как, например, действующее право наследования, обыкновенно здесь не следует, так как иначе изменения в законодательстве раздвинулись бы слишком широко. Во времена, когда там и сям еще верили в социалистические сильно действующие средства, конечно, естественно было со стороны юриспруденции заняться с точки зрения общественных вопросов темой о приобретенных правах, которой обыкновенно занимались юристы-государственники. Упомянутый же Лассаль собирал преимущественно всякие лоскутки романской юриспруденции, которые он извлек во время своих занятий ею от первых встречных, еще бывших в ходу профессоров. Так воображал он парадировать, но ничего такого из его широковещательного книгописания не вышло. Подходил или нет к предмету набранный им хлам – все равно его надо было выставить на показ, ибо он должен был свидетельствовать о том, что и еврей разодет в надлежащую ученость. Мы с нашей стороны, конечно, сразу же увидели здесь только пример вывороченного наизнанку и сбившегося с пути юридического лжеобразования. Если даже оставить в стороне примешанную сюда гегелевщину, то уже одни исторические рефлексы выглядят редкостным образом. Это были просто кривлянья.

И здесь Лассаль не обнаружил ни малейшего понимания неискаженной фактичности и подлинного исторического метода.

То аляповатое гегельянство Лассаля, которое знакомо публике большей частью по его демагогическим агитационным сочинениям, сопровождалось все-таки некоторой оригинальностью, так как он пытался отмежевать для себя в экономической области популярные направления и дать общедоступное их изложение. Но в книгах с претензиями на юридическое содержание нельзя найти следов даже и такого, все же характерного отпечатка. Гегельянство и грубость стиля отнюдь не могли здесь найти такого широкого применения, как в памфлетах, касавшихся учения о народном хозяйстве. Все это мертворожденное предприятие с объемистым и неуклюжим сочинением, которое вовсе не излагало своей темы о приобретенных правах, а целило мимо неё, приведено здесь только для примера и доказательства: оно показывает, какие незваные и уродливые примеси угрожают, в особенности с еврейской стороны, такой сравнительно недурной традиции, как историческая школа права.

Кого удивит, что мы назвали здесь Лассаля, а не Маркса, тот пусть вспомнит, что именно Лассаль мог указать у себя на некоторое, хоть и плохое, юридическое образование, тогда как Маркс в течение всей своей жизни оставался без всякого следа такого образования и все время жевал одну только экономию и капитал. Оба были по существу (хоть и в очень разной степени) евреями и гегельянцами и сходились несколько только в этом; но такое обстоятельство еще не делает их как бы парой неразделимых близнецов. Наоборот, со стороны Маркса имелась налицо злобная ревность и вражда к более молодому и более практичному демагогу – вражда, продолжавшаяся и после смерти Лассаля. В Лассале, который был расовым евреем, гораздо менее проявлялся еврей; даже наоборот, Лассаль сам, при случае, обращался против слишком сильно выступающего еврейского характера деятельности. А Маркс хоть был и крещен, но вел свои дела и агитации с замаскированным паролем: евреи всех стран, соединяйтесь! – ибо ведь это и есть собственно настоящий смысл фразы манифеста 1848 года: «рабочие всех стран, соединяйтесь!»

Этот истинный смысл фразы, интересной повсюду только для большинства еврейства, в течение более чем полустолетия, раскрывался все больше и больше. Хотя Лассаль лично был, по меньшей мере, столь же тщеславен, как и Маркс, все же он только невольно и отнюдь не принципиально агитировал в интересах еврейства. И докторальный тон тоже не шел к нему, тогда как, наоборот, Маркс в профессорской роскоши цитат самого дурного тона и в ссылках на университетские авторитеты искал свою силу и свою опору. Второй из названных был несколько старше возрастом, но пережил первого. По первым, совершенно неуклюжим произведениям Маркса Лассаль мог, конечно, усвоить себе и тоньше обработать то ложное положение, что капитал есть, будто бы, историческая категория, т. е. когда-нибудь должен исчезнуть. Такие абсурдные выводы, возможные в области новогегелевской диалектики, однако, еще не заставляют обратить внимание на какую-нибудь существенную общность идей у обоих или поднять сколько-нибудь серьезный вопрос о плагиате.

Лассаль с его ложной манерой является поэтому менее ограниченным конкурентом, но не подражателем Маркса. Совершенно осуждая его юридическое убожество, мы по справедливости должны были указать на относительное, преимущество его перед Марксом, который был исключительно только капитал-демагогом. Если развитие социал-демократической партии шло почти исключительно в духе пережившего своего соперника Маркса, так это понятно: не было еще одного еврея, который был бы противоречив и работал наперекор другому еврею. Берлин и прусская социал-демократия отнюдь не попали бы в руки марксистов, если бы Лассаль, более ловкий демагог, не кончил своих дней так позорно и преждевременно на легкомысленно затеянной дуэли. Впрочем, здесь мы заняты не этими второстепенными обстоятельствами, но той границей, где юридическая область на самом деле соприкасается с фундаментальными социальными вопросами.

12. В этой главе мы почти исключительно сосредоточили наше внимание на частном праве. Два основания побуждают к такому концентрированию внимания. Во-первых, теория частного права есть единственная теория, которая в области юриспруденции может, до известной степени, считаться научной: по сравнению с частным правом другие ветви права теоретически всегда были оформлены весьма несовершенно. Римская традиция в этом последнем отношении не сделала ровно ничего такого, что имело бы какое-нибудь полезное применение у новых народов. Второе основание, по которому мы имели в виду преимущественно частное право, – это фундаментальное значение его главных институтов, т. е. собственности и брака, для общественного строя.

Семь веков изучения посвящены были романской традиции, со времени её начала в Болонье, самыми разнообразными культурными народами, в особенности итальянцами, французами и не меньшей степени – немцами.

Что же, в конце концов, вышло из этого, если даже смотреть с точки зрения новейшего немецкого обновления штудий и исследования? Немножко больше филологического и антикварного знания древнеримских источников права и области их приложения. Это маловато для слишком долгого путешествия от Болоньи до Берлина, от глоссаторов до настоящих историков – комментаторов и пуристов – восстановителей неподдельно-римских элементов права.

Как объяснить такую, сравнительно большую бесплодность? Мы имеем для этого только одно объяснение, приведенное уже в заглавии нашего настоящего отдела. Слово холопство, конечно, слишком сильно для только теоретической зависимости; в развитии нашей темы оно и принимается в ином значении. Оно должно было подчеркнуть физиономию того характерного рода зависимости, который с необходимостью следует из подчинения