– Мастером? – переспросил Артемьев с уничтожающим выражением, глядя на него сверху вниз. – Ну, мастером тебе никогда не стать, но в подмастерья возьму, так и быть.

С тех пор Ромашов некоторое время работал в Спецотделе (иногда его называли Спецлабораторией) ГПУ; потом Артемьев, разочаровавшись в его способностях, вернее, убедившись в их полном отсутствии, вышвырнул его к оперативникам, но ни там, ни там голодать и беречь каждый кусочек хлеба не приходилось, вот и подзабылись прежние навыки и умение правильно есть хлебные горбушки.

– Ты что, сирота? В детдоме рос? – спросил Ромашов, надеясь за разговором отвлечься от желания проглотить весь хлеб одним разом.

Незнакомец слабо ухмыльнулся, тщательно жуя:

– Верно, я сирота, однако рос у тетушки под крылышком, в детдомах не живал, и что тетка, что жизнь меня баловали. А потом баловать перестали, тогда я всему научился… опять-таки жизнь и научила!

– Сидел, что ли? – догадался Ромашов.

Черные, очень густые брови его собеседника напряженно сошлись:

– Было дело. Нет, ты не думай, я не ка-эр[45] какой-нибудь, я просто удачливый гешефтмахер, как меня тетушка называла.

– Видать, был ты не очень удачливый, если попался! – хмыкнул Ромашов.

– Нет, очень! – упрямо сказал незнакомец. – Кабы не написал на меня донос один гад, я бы нипочем не попался. Взяли в тридцать седьмом, в конце лета, а в начале нынешнего июня освободили. Денег ни копейки, еле-еле до Москвы добрался… А хотел ехать в Горький, я оттуда родом. Но тут война. Меня на улице взяли в облаву во время комендантского часа. Или, говорят, сразу шлепнем по закону военного времени, или иди служить. Мой год призывной, я с девятьсот третьего.

«Как Гроза», – привычно подумал Ромашов, ощутив прилив привычной неприязни к любому человеку, хоть чем-то напоминавшему о старинном враге, но тут же у него словно бы что-то вспыхнуло в голове: «Он собрался в родной город Горький? Он из Горького?!»

– Так ты тоже из Горького? – спросил настороженно.

– Тоже? – вскинул брови удивленный незнакомец. – И ты? Земляки, что ли?

– Нет, я москвич. Но мне очень нужно в Горький, – ответил Ромашов. – Очень нужно!

– Очень нужно… – повторил незнакомец. – Что, дела? Или повидать кого-то охота?

Ромашов кивнул:

– Повидать. И дела.

– Вот и мне повидать, – глухо сказал этот человек. – Есть там одна такая… Ольга Зимина… очень мне охота ее повидать!

Ромашов нахмурился. Он совершенно точно никогда не знал никакой Ольги Зиминой из Горького, слыхом о ней не слыхал, однако при звуке этого имени вдруг холодно стало шее, словно повеяло на нее ледяным ветром… не то страха, не то вещего предчувствия, Ромашов не понимал.

Это внезапное ощущение изрядно его обессилило, пришлось даже снова откинуться на землю, превозмогая слабость и головокружение.

– Эх, два мы идиота! – всполошенно воскликнул сосед. – Сидим тут, как бабы на завалинке, оба кровью истекаем, нет же, разболтались! Давай вставай, пошли!

Он поднялся, опираясь на винтовку, довольно легко выбрался из канавки и двинулся вперед.

Ромашов попытался последовать за ним, но вдруг почувствовал, что силы его совершенно иссякли. И хлеб не помог! Руки и ноги дрожали, тошнота подкатывала под горло, словно перед обмороком. Вылезти из этой не слишком глубокой канавы казалось чем-то невероятным, а уж идти дальше…

Да, незнакомец прав. Ромашов истек кровью, обманутый этим обманчивым покоем. У него нет сил… ни на что нет сил. Он попытался вызвать в себе уверенность, которой обладал еще перед боем: уверенность в том, что рано или поздно восторжествует над своими врагами, насладится местью, вернет себе все, что потерял, – однако ничего не получилось. Уверенность вытекла вместе с кровью! А может быть, ее забрал этот незнакомец… дал ему кусок хлеба, а вместо этого присвоил остатки сил Ромашова.

Да, помнится, что-то такое рассказывала Нюша, Лизина нянька, – еще там, в Сокольниках… якобы какая-то барыня, у которой она служила в молодые годы, таким образом забирала красоту у девушек. Им подарочек, а себе – красоту. И у нее красоту забрала! Правда, Пейвэ слушал ее вполуха: влюбленно глазел на Лизу, ну а она, как всегда, смотрела только на Грозу…

Эти два лица внезапно возникли перед Ромашовым: Лиза смотрела с выражением печали и прощания, Гроза – с холодным презрением и вместе с тем – торжествующе.

Ага, понятно, он радуется, что Ромашов умирает…

Умирает?

Неужели?..

– Эй, ты что, помираешь, что ли? – раздался рядом озабоченный голос. – А ну, кончай это дело! Не спи, болван, не спи! Просыпайся! Вставай! Ну?

Ромашов открыл глаза, однако лица, любимое и ненавистное, еще несколько секунд маячили перед ним, постепенно бледнея, теряя четкость очертаний, пока не растворились в воздухе. Вместо них мелькнула на мгновение страшненькая, но такая дорогая и близкая Ромашову мордашка Люси Абрамец, но вот исчезла и она, а вместо нее появилась чья-то перемазанная грязью и кровью физиономия – черноглазая, с тяжелыми веками, небритая, с глубокими морщинами, залегшими от крыльев носа к мягкому, безвольному подбородку.

Физиономия маячила перед глазами Ромашова и кричала:

– Вставай! Опирайся на меня! И на винтарь опирайся! Пошли, дурак! Пошли, а то подохнешь!

Каким-то образом физиономия помогла Ромашову подняться и поддерживала его до тех пор, пока он не перестал качаться из стороны в сторону и в глазах не прояснилось настолько, что он разглядел: это вовсе не отдельная физиономия – это тот человек, который прятался вместе с ним в канаве, который дал ему хлеба, а теперь принуждает идти.

Куда? Ах да, в полковой медпункт, чтобы их обоих перевязали. Но зачем этому человеку возиться с полуживым Ромашовым?

– Давай так, – сказал в эту минуту незнакомец. – Я тебя дотащу до медпункта, а ты, если начнется какой-то допрос, что да как оно было да почему, скажешь: Андреянова, дескать, ранили, когда он обернулся, чтобы ко мне санитаров позвать.

– Кого ранили? – тупо, едва слышно выговорил Ромашов. – Какого Андреянова? Это кто?

Черные глаза вспыхнули усмешкой:

– Это я. Фамилия моя – Андреянов. Зовут Толик. Анатолий, значит. Анатолий Николаевич! А тебя как звать-величать? – Но тотчас же он, не дожидаясь ответа, подтолкнул Ромашова: – Не стой! Шевели сапогами! Шевели, а то рухнешь, и тогда я тебя уже не подниму! Точно сдохнешь.

– А кто тогда расскажет, как тебя ранили? – едва шевеля губами, выдавил Ромашов.

– Да уж отоврусь как-нибудь, – неловко пожал плечами Андреянов и сморщился от боли. – Не впервой! Ну, ты идешь?