Руки, девять часов державшие подручники костылей, задеревенели, пальцы скрючились, словно птичьи когти. Ему удалось их распрямить, но кожа на ладонях треснула. Волдыри были ещё вчера, потом они полопались, потом появились новые. Он полил горячие, пульсирующие ладони холодной водой из термоса и отодрал от них прилипшие полоски резины от шин. Потом надел на руки свою сменную пару носков и снова огляделся.

Глаз приметил впереди, на лугу, движение: в просвете между деревьями кто-то пробежал. Лис? Питер поднялся на колени.

— Пакс!

Снова движение. Но нет — кто бы там ни бегал, он был то ли серый, то ли бурый, не рыжий. Наверное, койот.

За этой мыслью последовал выброс адреналина, и тут же оказалось, что он, Питер, снова в пути: рюкзак бьёт по спине, костыли вворачиваются в травянистый склон. Всего через полчаса он уже пересекал топкое болотистое дно долины, двигался медленнее, но всё же двигался.

А потом перед ним встал крутой скалистый подъём. Нижний уступ — футов десять высотой. Издали казалось меньше.

Ни секунды не сомневаясь, он забросил наверх рюкзак и костыли — они громыхнули там о каменную площадку, — сунул пальцы в расщелину и подтянулся. Гипс скрежетал по шершавому камню, но руки и плечи благодаря «учебке Волы» стали сильными, и он сумел подтянуться и поставить ногу на плоскую опору. Оттуда он дотянулся до торчащего дерева, потом до ещё одной трещины в скале и наконец взгромоздился на первый уступ.

На подъём ушёл час: на каждый уступ надо было забросить костыли и рюкзак и подтянуться самому. Выбравшись на плато, задыхаясь и обливаясь потом, он упал на землю под высокой сосной. Одним глотком осушил термос и съел последний бутерброд с ветчиной. А потом открыл второй Волин свёрток.

Арахисовое масло. У Питера сжалось горло. Он вспомнил, как Пакс в первый раз нашёл в мусорном ведре пустую банку из-под арахисового масла. Лис просунул в неё морду и застрял, и Питер хохотал так, что у него потом болел живот. Он сунул бутерброд обратно в сумку, жалея, что не нашёл его днём раньше и не угостил собак, которые рылись в мусорных баках. И снова встал. Уже почти шесть, а ему ещё идти и идти.

Он шёл, и те собаки из воспоминаний, с голодными глазами, не оставляли его в покое, то и дело наскакивали, точно привидения, смотрели с укором. Жаль, что он не мог им сказать: я знаю, каково это, когда человек, который любил тебя и заботился о тебе, внезапно исчезает. И мир сразу становится полон опасностей.

Он потерял маму. А сколько детей, думал он, на этой неделе проснулись утром и увидели, что их миры изменились, родители ушли на войну и, может быть, никогда не вернутся. Это худшее, что может случиться; но ведь бывают и другие утраты. Сколько детей месяцами не видят старших братьев и сестёр? Сколько друзей расстаются? Сколько детей голодают? Сколько покинули родные дома? Скольких питомцев пришлось бросить на произвол судьбы?

Почему этого никто не считает? Разве это не военные потери? «Люди должны говорить правду о том, сколько стоит война», — сказала Вола…

Очнувшись от раздумий, Питер обнаружил, что опустились сумерки. Он занервничал: надо было заранее подыскать место для ночлега. Он круто развернулся, и левый костыль споткнулся о кучу камней. Питер упал сверху и услышал громкое хрясь. Мелькнула мысль: ребро! — но это был звук дерева, не кости. Поднимаясь, он всё ещё сжимал в руке верхнюю часть костыля. Нижняя отлетела на несколько шагов.

— Дьяблеман! — вырвалось у него совершенно естественно. Оказалось, это утешительное слово. Он попробовал другие ругательства, и они тоже звучали очень неплохо. Но темнеющий лес поглощал все звуки без малейшего эха, и от этого становилось не по себе. К тому же ему некогда было сейчас изливать свои чувства: нужно было чинить костыль, а светлого времени осталось совсем немного.

Кругом были деревья с прочными, крепкими сучьями, можно бы сложить две половинки костыля и примотать к ним такой сук изолентой — использовать его как шину. Да только топорика, чтобы срубить сук, у него не было. В поисках изоленты он вытащил из рюкзака бейсбольную биту — и тут же понял: вот оно, решение.

Питер соединил половинки костыля, положил на них биту и обмотал изолентой. Закончив, он проверил результат — навалился на костыль всем весом. Костыль выдержал. Вола была права — жаль, что он не может ей об этом сказать: там, куда он шёл, бита ему действительно пригодилась.

Он снова опустился на колени возле рюкзака. История с костылём кое-чему его научила, поэтому он сразу достал всё необходимое для ночлега. Потом вырыл в земле круглую ямку, заполнил её мелкими ветками и сухой травой. Поднёс спичку — сразу же занялся маленький костерок.

Питер подержал перочинный нож над пламенем, пока не решил, что уже достаточно простерилизовал лезвие, потом сжал зубы и рассёк ножом новые пузыри на ладонях. И задохнулся от пронзительной боли. Он смазал порезы Волиной мазью и глубоко дышал, пока боль не утихла. Травяной запах мази вмиг перенёс его в кухню Волы. Интересно, там ли она сейчас, подумал он. И как ей теперь живётся, когда эта тяжеленная нога больше не висит на ней якорем.

Можно было убрать нож, но Питер медлил. Отсветы последних языков костра плясали на лезвии. Он вспомнил, как впервые увидел Волин нож, как испугался, когда она выхватила им полоску древесины из своего протеза.

Питер закатал штанину джинсов, прижал плашмя лезвие ножа к ноге и попытался представить, как он отхватывает кусок собственной плоти — просто потому, что ему что-то в ней не понравилось.

Тут взвыл койот, и другой отозвался издали. Питер вздрогнул. Он повернул лезвие, так что холодное остриё упёрлось в кожу, и чиркнул. Надрез вышел всего в полдюйма, но боль обожгла огнём. Да, пожалуй, и у деревянной ноги есть свои преимущества.

Когда из пореза начала сочиться тёмная кровь, Питер размазал каплю, придав ей форму лиса в прыжке. Ногтем он вывел острый нос, потом уши, резким движением подушечки большого пальца — хвост.

Пакс. Завтра.

Лисья клятва на крови.

Брюхо Пакса округлилось от трёх мышей, из зубов свисала ондатра — его первая крупная добыча. Игле и Мелкому хватит её на целый день. Всю долгую ночь он охотился и теперь желал лишь одного — спать. Но по пути домой он, как и всегда, долго петлял и запутывал следы, чтобы сбить с толку случайного хищника. Они и без того были уязвимы: запах крови, оставшийся на земле с того дня, когда они вели Мелкого к сурочьей норе, был ещё свеж.

В первых лучах утреннего солнца видна была каждая травинка, и Пакс издалека заметил впереди движение. Игла. Почему-то она была на поляне в нескольких прыжках от норы, а не перед входом, где она обычно сидела, охраняя Мелкого. Пакс видел, как она высоко подскочила, изображая испуг, а потом шлёпнулась и принялась кататься по траве. Но ещё удивительнее было другое: из травы рядом с Иглой приподнялась голова Мелкого.