Единственными живыми существами в поле зрения были бесшумно кружащие наверху стервятники. Всё вокруг было разорено — должно быть, они обжирались уже много дней. Питер наблюдал за ними, цепенея от этой скорбной сцены. Два стервятника вились над веткой тсуги у берега, видимо, решая, безопасно ли вернуться к трапезе, прерванной его появлением.

К трапезе, которой мог быть…

Питер страшился додумать эту мысль до конца, но и отбросить её он тоже не мог. Если Пакс был здесь, он, скорее всего, погиб. А если это так, стервятники укажут ему место.

Они кружили над тремя конкретными точками: одна была здесь, рядом, и ещё две — на другом берегу. Кружили медленно, лениво. Без всякой спешки. Их добыча никуда не убежит.

Питер сбросил с плеч рюкзак. Избавившись от тяжести, бросился к ветке тсуги — до неё было всего несколько шагов. Из-под ветки тянулось именно то, чего он боялся. Лисий хвост, с безошибочно узнаваемым белым кончиком. Питер приподнял его. Труп был уже обглодан стервятниками, но шкура осталась. Не рыжая. Нет, не рыжая — сероватая.

Не Пакс.

Питер судорожно вздохнул. От облегчения закружилась голова. Он спустился к реке, вошёл в воду. Когда вода была ему по пояс, костыли стали соскальзывать с покрытых склизкой грязью камней; он запустил их подальше на другой берег и нырнул. Впервые за почти две недели сломанная нога не мешала ему. Он плыл легко и уверенно.

Выбираться на берег оказалось труднее. Промокший и пропитанный грязью гипс весил, наверное, тонну и уже начал крошиться. Питер достал из кармана нож и кромсал гипс до тех пор, пока не освободил ногу. Она висела белая и безвольная, но отёк спал, и синяк почти прошёл.

Питер дополз до костылей и пристроил их под мышками. Выпрямившись в полный рост, он наконец увидел то, над чем кружило сразу несколько стервятников: труп оленя. Он вспомнил ту олениху, которую видел перед домом Волы: «Вы, люди. Губите всё». И отвернулся.

И третья точка в поле, над которой кружил один-единственный стервятник — кружил низко, ярдах в двадцати над землёй. Питер направился к этой точке, стараясь ступать по выжженной траве — так было легче идти.

Поначалу он ничего не заметил на обугленной земле. И, лишь едва не наступив на неё, он увидел. Задняя нога. Без плоти, обгоревшая, но он всё равно знал, что это задняя нога. Тонкая, чёрная, с белой лапкой. Вверху чёрный мех переходил в светло-коричневый.

Лис.

Питер покачнулся на костылях. Может, это не Пакс? Нога слишком маленькая, Пакс крупнее. Если бы знать наверняка, подумал он, и тут же подумал: нет, лучше не знать. Какая разница, в конце концов? Какой-то лис жил здесь своей жизнью, а какие-то люди пришли и отняли у него жизнь — разве этого мало?

Он выроет могилу голыми руками и похоронит останки.

Питер нагнулся. Стал расчищать клочок земли, раздвигая камни. И тут его рука наткнулась на что-то, отчего воздух в лёгких обратился в пепел.

Игрушечный солдатик прижимал к оливково-зелёной пластмассовой щеке ствол своей винтовки, целился в то, что оказалось на его пути.

Питер рухнул на землю.

— Пакс!

Пакс подскочил к дереву в тот миг, когда койот снова прыгнул — и на этот раз крепче уцепился за ветку. Пакс бросился, впился зубами в рябую шкуру и повис. Падая, койот погрузил зубы Паксу в плечо. Пакс вырвался и отступил к южному краю поляны, надеясь увести койота подальше от дерева, от норы, от лис, которых любил.

Но койот не последовал за ним. Он откинул голову и залаял. Потом снова устремил взгляд на Иглу.

Пакс припал к земле и пополз к дереву. Но вдруг замер и обернулся на звук, летящий со стороны лагеря.

Голос его мальчика?

Койот снова залаял, и на этот раз на его зов откликнулись. Из можжевеловых кустов, окружавших поляну, будто выросли три пары навострённых ушей. На поляну выбежал второй койот. Тоже самец, светлый и коренастый. Он огляделся и галопом помчался к дереву. Игла снова издала горловой рёв и вздыбила шерсть, но Пакс видел, что глаза её закатываются от страха. Второй койот поскрёб когтями ствол.

И тогда Пакс снова услышал тот же голос. Его мальчик звал его. Он кричал «Пакс!»

Он бросился вверх по склону, между деревьями. На гребне холма, над развалинами фабрики, он остановился.

От стен бежали больные войной, каждый держал палку, и все палки были нацелены на фигуру на поле. Темноволосый мальчик лежит скорчившись на выжженной земле. Мальчик. Его мальчик? Ветер дул на Пакса с севера и ничего не подсказывал.

Солдаты остановились, палки у них в руках по-прежнему угрожали. Мальчик поднялся. Он был высокий, но тело у него было не как у Питера — у этого мальчика были широко расправленные плечи, и он опирался на длинный шест. И, самое странное, голова этого мальчика не была наклонена — наоборот, мальчик держал её высоко поднятой. Он дерзко смотрел на солдат — Питер никогда так не смотрел — и грозил им кулаком.

Один из них побежал вниз, к полю — он двигался в точности как отец мальчика. Он что-то кричал, и голос был знакомый. Но потом он подошёл к мальчику и обнял его, а Пакс никогда не видел, чтобы отец мальчика так делал. Точно ли это его люди? Пакс попытался унюхать, но порыв ветра доносил до него только мускусный запах разъярённых койотов.

Он развернулся и помчался назад, на поляну.

Питер позволил отцу обнять себя. Столько лет он мечтал об этих объятиях, любящих и оберегающих. Плечи отца тряслись от рыданий, и Питеру хотелось успокоить его, сказать, что всё хорошо. Но всё не было хорошо. Руки его по-прежнему были стиснуты — в одной руке он сжимал костыль, в другой солдатика.

Он отстранился:

— Что ты здесь делаешь? Ты же говорил, что будешь просто прокладывать проводку?

И тут он понял всё сразу. Почему война, но никто не наступает. Почему выжжена трава, вырваны с корнем деревья, задушена камнями река. Почему от лиса осталась одна-единственная нога, больше ничего.

— Ты знал. — Он сунул солдатика в карман и поднял с земли лисью ногу. — Ты знал, и ты это сделал! Пакс!

Паксу снова показалось, что он слышит голос своего мальчика. Он навострил уши в сторону лагеря. И тут ветер переменился и принёс Паксу все запахи.

Люди, больные войной, их пот, и порох, и соляровое масло, и обугленные поля.