— И что мы тут страдаем? Убил и забыл.

— Ага, забудешь тут, — вздохнул Януш, как-то недобро стрельнув по нему глазами. — Мы с ним росли в одном дворе. Мареком его звали, фамилии не помню… Вместе хулиганили… Его мать истовой католичкой была, постоянно порола Марека…

— И что с того? — Иван свел в кучку брови. — Возьмем с собой, перевоспитаем? Он, братец, горожан расстреливал — эти детки со стариками точно ни в чем не виноваты…

Они выбрались наружу. Стрельба закончилась. У стены лежали расстрелянные мирные жители, чуть дальше — кучка мертвых карателей. Ковальский запнулся о штырь арматуры, начал глухо материться.

— Берегись! — ахнули сверху.

Он метнулся вбок, вскинул автомат, но это не понадобилось. На то место, где он только что стоял, с неприятным «хрумкающим» звуком рухнуло еще одно тело — с погонами штурманна (ефрейтора СС) и характерной славянской физиономией. Парень был вдоволь напичкан свинцом, так что множественные переломы его уже не волновали. Из окна второго этажа возникла оскаленная физиономия Джерри Кембла. В этот миг он отчаянно напомнил английского бульдога.

— Это специфический английский юмор? — хмыкнул Иван.

— А чего висит, как постиранные трусы? — хохотнул англичанин. — Я все проверил, Иван, с обратной стороны здания еще парочку сверху подстрелил. Они гражданских в подвале стерегли, крались вдоль стены, чтобы по вам открыть огонь, ну, я их и… — Джерри издал что-то невнятное горлом. — Больше никого, всех перестреляли, надо же. А их десятка полтора было…

— Ладно, молодец, спускайся, — махнул рукой Иван. — Соберем боеприпасы и дальше пойдем.

Он мрачно разглядывал трупы расстрелянных горожан. Люди небогато одетые, без вещей. Абсолютно безвредные для умирающего режима — чем могут насолить охваченные ужасом женщины, дети, пенсионеры? В мертвых лицах застыли страх и безысходность. Несчастные заложники недалеких политиков — которых и политиками-то не назвать! Подошел Ковальский, присоединился к мрачному созерцанию. Спустился Кембл, увешанный оружием, приблизился, хрустя кирпичной крошкой. Смотрели втроем — пристально, словно навсегда хотели запомнить. По данным, поступавшим в штаб варшавского гарнизона (а майор СМЕРШа в бытность офицером абвера ежедневно просматривал все сводки), за месяц восстания погибло не меньше 30 тысяч участников сопротивления и порядка 200–250 тысяч мирных горожан. Люди гибли под бомбежками, артналетами, от инфекций, их массово уничтожали зондеркоманды СС и карательные части коллаборационистов…

— И что думает по этому поводу Его величество? — покосился Иван на Кембла. — Будем дальше обвинять Красную армию, которая сделала за вас львиную долю работы, а вам осталось лишь пройти прогулочным шагом по Франции да по Бельгии с Люксембургом? Ваше правительство вообще соображает, кого оно поддерживает — я имею в виду банду Миколайчика?

— Это вы во всем виноваты, — проворчал, но как-то неубедительно, англичанин, отводя глаза. — Ваша политика, ваши непродуманные действия, когда вы грубо подминаете под себя целые нации, заставляют министров в изгнании совершать такие же глупости…

— Ах, вот в чем дело! — Иван сплюнул под ноги. — Нет, дружище, во всем, что происходит в Варшаве, — исключительно вина Англии и придурков в изгнании… Сам-то ты ни при чем, ты отличный парень…

— Мы все отличные парни, — перебил Ковальский, — но когда нас много и над нами кто-то есть, все идет не так… Ладно, хватит грызться, панове…

Подошла, пошатываясь, Маша. Она улыбалась виноватой улыбкой, стирала сажу с носа, но только размазывала ее по лицу. Юзеф блуждал по пустырю какой-то неприкаянной зыбью. Услышал что-то подозрительное, подался туда с ножом, упал на колени и стал наносить удары раненому. Потом отполз на четвереньках, бросился к Тельме, которая подтягивалась из «обоза». У девушки подгибались ноги, она брела как слепая. Он вовремя подхватил ее — как раз собиралась упасть.

— Ну все, довольно дискуссий! — заторопился Иван. — После войны будем орать на трибунах, кто был прав, а кто крив. Собрать боеприпасы, уходим…

Их накрыли как раз за «сбором урожая»! Разношерстная вооруженная толпа повалила из-за угла — и пустырь превратился в какую-то воскресную базарную площадь! Люди оторопели, а когда пришли в себя, в них уже целился лес винтовок, карабинов и даже пара ржавых охотничьих берданок. Хорошо, что не стреляли, хотя у многих определенно чесались пальцы. Повстанцы, человек пятнадцать мужчин — кто в чем, в беретах, в штатском, в полувоенном. Все грязные, обмусоленные, злые, словно стая волков. На беретах, на рукавах — обтрепанные нашивки: бело-красный флаг, в центре якорь — «котвица»: отличительный знак Армии Крайовой. Были молодые, были в годах, была даже женщина — с узким хищным лицом и длинным носом. «Бросить оружие, стрелять будем! — надрывал глотку щуплый паренек с рябой физиономией. — Стоять, сволочи, руки вверх!» Их окружили, собрали в кучу. Были бы штыки на стволах, уже висели бы на них, как куски мяса на шампурах. Женщина бросилась к расстрелянным, перевернула пожилую женщину, заголосила, брызгая слезами, потом вскочила, сделав свирепое лицо, истошно закричала по-польски: «Это они их расстреляли! Смерть гадам! К стенке ублюдков!» Толпа зароптала, сжимала круг. Взревели дурными голосами Юзеф с Ковальским, стали орать, кто они такие. Но людям, похоже, было все равно. Слепая ярость застилала остатки разума. Плевать, кто они такие, обязательно надо кого-то расстрелять! А когда под Машиной накидкой обнаружили немецкую форму, окончательно взбеленились. Женщина с кулаками набросилась на оторопевшую Марию, стала рвать ее когтями, та отступила, защищалась, потом отвесила польке такую оплеуху, что та полетела на стволы своих соратников. «Опомнитесь, люди! — надрывал посаженную глотку Иван, прикрывая собой Марию. — Посмотрите по сторонам, вы что, спятили? Мы спасли ваших людей, кретины! Они бы всех расстреляли!»

Кто-то начал колебаться — обратил внимание, что тут еще и «чужеродные» трупы имеются. Робкие выкрики: подождите, панове, не стреляйте их. Но полька заражала людей своей яростью, их уже трудно было остановить. Весь этот бедлам перебил командирский рык. Толпа недовольно расступилась, подошел офицер во френче — усатый, сравнительно чистый, но весь осунувшийся, сутулый, с живописным шрамом через пол-лица. Он окинул пронзительным взглядом «задержанных», потом повернулся, обозрел расстрелянных людей, трупы тех, кто их расстреливал, и протяжно вздохнул. Вроде все понятно даже мало-мальски вменяемому человеку. Тем более повстанцы не могли не видеть спасшихся людей — те бежали из подвала, от расстрельной стенки…

— Поручик Войцеховский, — небрежно козырнул двумя пальцами офицер. — Что тут происходит? Вы кто такие? — и хмуро воззрился на смущенную Машу, с которой разъяренные повстанцы стащили «маскировочную» накидку.

Врать не имело смысла. Эти люди и правде верят с трудом, а вранье бы их еще больше завело. И Иван ответил:

— Люди в группе из разных, так сказать, направлений, судьба свела их вместе после побега из тюрьмы гестапо. Никакие они не каратели — вы что, ослепли? Спасли уйму гражданских, перебили впятером целый отряд карателей. Воспитанные люди за такое вообще-то благодарят, а не к стенке ставят! Мы же сами повстанцы! Януш Ковальский, например, или Юзеф Маранц — посмотрите на его семитскую физиономию, таких, хоть тресни, не берут в каратели! А это вообще английский летчик — вам же, кретинам, груз сбрасывал, жизнью рисковал! Кстати, счастлив представиться, советская разведка, два офицера, выполняем в тылу задачу по ослаблению гитлеровского режима…