– Нет.

– В таком случае, – прожурчала она на своем мягком киотском диалекте, – я со всем уважением вынуждена посоветовать вам… – тут она перешла на английский, – забыть об этом!

Да, Киото недружелюбен, и на то есть причина: он принадлежит к вымирающему виду. Образ жизни, сложившийся в Киото, чудом пережил все перемены XIX и XX столетий, сохранившись до наших дней. Перемены почти не затронули знаменитые городские сооружения, такие как Золотой павильон, Серебряный павильон, замок Нидзё и Зал тысячи и одного Будды, хотя их и посещают толпы туристов. Эти монументы остаются такими же, как в прошлом, а вот образ жизни Киото уже на последнем издыхании, его захлестывает современный мир, и это тревожит хранителей культуры города. Их жизненный уклад стал хрупким, как умирающий человек, к которому нельзя пускать слишком много посетителей, чтобы он не переволновался. Только для тех немногих, кто действительно его любил, откроется мир значений в каждом слабом жесте и шепоте.

Впервые я посетил тот уважаемый дом летом, во время Гион Мацури – это фестиваль, который проходит в старом районе в самом сердце города, ограниченного улицами Годзё, Оикэ, Каварамати и Карасума. Весь год выдающиеся дома этого района хранят деревянные детали и украшения, а во время фестиваля выносят их на улицы и собирают высокие колесницы. Декорации, некоторым из которых сотни лет, представляют собой металлические и лакированные изделия, резное дерево, парчу и ковры. За неделю праздника Гион Мацури по улицам проходят сотни тысяч людей, многие из которых одеты в летние кимоно; они заглядывают в открытые окна магазинов и домов, украшенных складными ширмами и произведениями искусства. По вечерам дети с колокольчиками садятся на верхних балкончиках колесниц и наигрывают медленные гипнотические ритмы музыки Гиона. В финальный день парад колесниц проходит по всему городу.

Моим проводником был цветочный мастер Кавасэ Тосиро, выросший рядом с Роккакудо – храмом, в котором зародилось искусство икэбана, и он был киотцем до мозга костей. Деятельность Кавасэ тогда проходила в основном в Токио, поэтому он участвовал в фестивале первый раз за несколько лет; я же не принимал участия уже лет десять. Как изменился город! Раньше здесь были ряды деревянных домов, увешанных светильниками, теперь большинство из них заменили торговые витрины из стекла и алюминия. В узких переулочках была невозможная давка из-за маленьких ёмисэ (палаток), которые стояли почти перед каждым домом и торговали едой, сувенирами и золотыми рыбками для детей. «Ёмисэ – это довольно весело, пожалуй, – сказал Кавасэ. – Их можно увидеть по всей Японии в летнее время. Но это же Киото! Когда я был ребенком, самым заманчивым было смотреть на соседские произведения искусства, а затем играть на улице с фейерверками. Нам не нужны были ёмисэ!»

Вместе с Кавасэ и еще парой друзей мы посетили два дома. Первым был старинный киотский матия (таунхаус). Размер налога раньше зависел от фасада, так что старые дома Киото были узкими со стороны улицы, но сильно вытянутыми вглубь квартала. Раздвижные двери из дерева и бумаги были убраны на лето, их заменили на тростник, сударэ (бамбуковые жалюзи) и вуалевые шторы – все в той или иной степени прозрачное. Мы шли через дом, и жалюзи и шторы приоткрывали нам все новые виды: комната за комнатой, разделенные садами, уходили вдаль. На полу лежали ковры Набэсима, каждый размером с один татами.

Японская традиция настаивает на том, что непокрытые татами должны лежать против ряда толстых балок из светлого дерева, и именно это мы видим в современных версиях старой архитектуры. Но жители Киото покрывают татами голубыми и коричневыми ковриками, а балки завешивают шторками из бамбука и вуали. Но, конечно, это Киото, где истинными украшениями считаются намеки на украшения, поэтому все очень умеренно. Ковры занимают не весь пол: Набэсима кладут лишь на те татами, где будут сидеть гости. Большинство шторок и жалюзи скатывают, чтобы была возможность свободно перемещаться, но при этом оставалось впечатление шторок и жалюзи.

Когда мы прошли через дом, Кавасэ сказал: «Этот дом очень старый, конечно, но его сильно переделали за последние несколько лет. Они его японизировали. Это отличная работа, и я рад, что этот дом есть. Но теперь я вам покажу нечто настоящее». Мы вновь пробрались сквозь толпу и подошли к комплексу зданий и амбаров кура, окруженному длинной стеной, которая огибала целый квартал. Кавасэ сказал нам, что мы стоит перед последним из великих домов внутреннего Киото. Хозяева почти потеряли землю несколько лет назад, когда планировалось снести здание и возвести на его мести многоэтажку. Но группа киотосцев объединилась с хозяевами и вместе они спасли дом.

Это был один из тех домов, что хранят украшения для колесниц Гиона, и в воротах толпились люди, которые пришли посмотреть на кованые изделия и парчу, выставленные внутри. Сразу за воротами была дорожка с бамбуковой изгородью. Кавасэ отодвинул изгородь и сделал нам знак войти в образовавшийся проход. Старшая дочь семейства, одетая в желтое кимоно, поклонилась нам со ступенек и пригласила в дом.

Шум толпы остался снаружи. Перед нами было фойе, украшенное длинными листьями мискантуса в вазе. Жалюзи сударэ были скручены и перехвачены свисающими лентами из пурпурного шелка. За фойе была маленькая комнатка, выходящая в сад мхов, один из киотских цубо-нива («сад в бутылке»), окруженный высокой стеной. Можно было увидеть кусочки и фрагменты сада, сквозь причудливо размещенные мондрианские отверстия – квадратное окно на уровне земли, покрытое бамбуковой решеткой или открытая стена, занавешенная сина-сударэ (китайские бамбуковые шторки, расписанные птицами и цветами, в которых каждая бамбуковая планочка крепится к предыдущей шелковыми нитками).

Отсюда мы перешли в другую комнату, затем в следующую, их все разделяли двери разного типа или вуали. Покрытия пола тоже не было одинаковым: голубые и бледно-оранжевые Набэсима, или листы блестящей коричневой бумаги размером с три мата татами, окрашенные соком хурмы, которые давали хрустящее ощущение свежести в комнате. На входе в один из внутренних садиков я заметил камень, возле которого аккуратно стояла пара соломенных сандалий. Когда я уже собирался их надеть, Кавасэ остановил меня: «Сандалии расположены подле камня, а не на его вершине. Это означает “Не входите сюда”. Он оповещал меня об утонченном языке знаков жизни Киото.

За столетия политических интриг и неустанного надзора чайных мастеров люди Киото выработали способы никогда ничего не говорить. Во время разговора истинный киотосец терпеливо ждет, пока его собеседник сам поймет ответ. Однажды, когда я остановился на ночь в храме, то попытался узнать у настоятеля, сколько это будет стоить. Здесь постоянно ночевали гости, и я знал, что есть некая стандартная цена. «О, заплатите столько, сколько посчитаете нужным», – начал настоятель. Сердце мое сжалось, и следующие два часа мы пили чай, а я вытягивал из него ответ. Фактически он мне так ничего и не сказал. Просто продолжал давать подсказки до тех пор, пока я сам не озвучил сумму.