Позднее утро или ранний день, эхо труб по всему лагерю. Что-то происходит. Я показываюсь из палатки — а лагеря уже почти нет, земля валов швыряется обратно во рвы, ткань павильонов в руках превращается в квадратики меньше, еще меньше — и исчезает, солдаты, пешие и конные, выстраиваются в линии среди пыли.

— Ну, что, пора выходить, — поприветствовал меня все тот же Феоктистос. — А то заберут вашу палатку, а вас оставят. Вот вам фляга с водой, что тут еще — пара яблок, дрянь завтрак, пойдемте, увидите интересную картину.

Мы остановились в отдалении от бывшей главной площади лагеря, так, что граница и ущелье оказались справа от нас.

Площади уже не было. Была сплошная стена кавалерии на серых, в яблоках конях, в серых плащах, без брони, с зачехленными копьями. Лес копий над головами — как дерево Зои у пещеры дракона, с трепещущим многоцветьем вымпелов: синие, голубые, красные, все украшены крестами. Стена темных щитов, конь и золотой всадник на каждом.

— Вот они, императорские тагмы, — сказал Феоктистос, и голос его дрогнул.

Два букеллария выехали на бывшую площадь, сверкнули железные рукавицы, держащие знамена. Ряды всадников начали затихать, они привставали на стременах, оглядываюсь.

Совсем тихо, только кони переступают нервно по суховатой земле.

Не знаю, каким я думал увидеть его в этот миг — в сверкающей ромэйской броне, в балхской кольчуге… Но он вылетел на площадь на сером гвардейском жеребце таким же, как я видел его в первый раз. В тонкой тунике, в сандалиях, сверкая загорелыми коленями.

— А-а-а! — захлебнулись восторгом ряды всадников. Грохот щитов сотряс долину.

Перед началом битвы полководцу положено произносить длинную речь. Но тут никто явно не собирался идти в бой — тут было что-то другое.

Он остановился в середине площади, резко выбросил вверх правую руку, приветствуя войска.

Повисла страшная тишина.

И в ней по рядам покатилось только одно слово, выкрикнутое его высоким, пронзительным голосом:

— Акроинон!

Мгновение тишины — и рев, грохот, ржание. И вдруг откуда-то из второго ряда раздалось протяжное и басовитое:

— Каваллин! Каваллин!

И, как потом сказал мне Феоктистос, было добавлено что-то насчет лошадиной мочи.

— Каваллин! — весело загремели тысячи глоток.

Император закинул голову и засмеялся. А потом поехал по рядам, протягивая руку и стараясь коснуться каждого хоть кончиками пальцев.

Они пойдут за ним куда угодно, понял я. И, что важнее, он победит.

А «Каваллин», он же «Лошадник» — может быть, для кого-то это имя и ненавистно, может, кто-то и считает, что то — имя демона, но только не здесь, не среди влюбленных императорских тагм.

А он все ехал вдоль рядов слева направо — но вдруг резко, с места, с полного разворота, серый конь взял в галоп.

Он мелькнул, как снаряд из баллисты, оставляя маленькие облачка пыли, хрупкий золотой мальчик в седле.

Букелларии медленно тронули коней, ожили и заструились по легкому ветерку длинные вымпелы их эполет, султаны на шлемах хлестали их по волосам и щекам.

Потом — серые кони, лес флажков, штандартов и вымпелов, стена темных щитов, щетина луков. Санитары, с их двумя парами стремян. Снова ряды всадников — не в бой, а в поход, медленно, за императором, туда, куда он ускакал.

То есть влево, на север. Я перевел взгляд на горловину ущелья, откуда не так давно вернулся: оно было справа, на юге, армия Халида ибн Бармака тоже осталась справа, за этой горловиной.

Этого не могло быть.

Феоктистос изучал мое лицо с явным удовольствием. Он смотрел на меня и смотрел, иногда улыбаясь.

Я перевел взгляд на императорскую армию: как огромное щетинистое животное, она длинной лентой тянулась налево, на север.

— Армения, — сказал я, наконец, Феоктистосу. — Он идет туда. Пересечет границу и нападет. Но не здесь, а там, на севере. Он с самого начала так все и спланировал. Он возьмет себе всю Армению, а не только ее запад, который принадлежит империи сейчас.

— Да, да, — безмятежно отозвался Феоктистос. — Как хорошо, что вы догадались только сейчас. И как хорошо, что ваши хорасанцы этого еще вчера не подозревали. С вашей помощью, конечно. Но…

Феоктистос перевел взгляд к облакам пыли, постепенно заволакивавшей горизонт слева.

— Но насчет взять себе — это если очень повезет. Про восстание Григора Мамиконяна вы, конечно, не слышали? Нет? А про князя Багратуни — тоже нет? Ну, не всем же подряд вам заниматься. Да, тут давняя, хорошо продуманная операция. Но восстание подавлено, к сожалению. Так что остается сделать две вещи, обе или одну из них. Саракинос или — как вы их там называете?

— Арабийя, — сказал я мрачно.

— Арабийя, аравес, агарини, саракинос, исмаилиты — сколько имен для этой мрази. Они называют все эти замки той, их Армении своими передними зубами. Мелитина, Самосата… Целая цепочка укрепленных городов. Мы не можем даже качнуться сюда, к югу, в глубину их империи, пока эти зубы там остаются. Так вот, их надо вырвать, то есть крепости разрушить. А второе… Что нужнее всего любой империи?

Я молчал.

— Люди, Маниах, конечно, люди. Вы видели, на что стали похожи наши города, особенно после проклятой чумы. Нам нужны люди. Кто угодно. Какое там возрождение духа Рима, какие там игры, музыка, бани, если людей просто нет. Помните первую операцию нашего Каваллина, с которой он начал свое правление шесть лет назад? Германикия, родная деревня его отца Лeo, или его предков. Сейчас — в Сирии, у саракинос. Но Константин Каваллин ворвался туда, начистил саракинос хвосты, посадил на мулов и лошадей всех из Германикии, кто хотел и мог уйти, и перевез на эту сторону границы. А из Сирии быстро ушел, чтобы не терпеть поражений. Вот и армяне — если взять их к себе с домами и горами не сможем, то хоть самих вывезем. Земли у нас — сколько угодно. Ну, ладно. А с этими, под командой вашего Халида, разговор сейчас будет отдельный — если все получится.

Ржавая пыль застилала горизонт, как будто долина горела тихим пламенем. Ряды всадников медленно двигались к этому пожару, на север.

— Ну, вот, — сказал Феоктистос. — Как вы понимаете, вы остаетесь здесь. И вся ваша компания, за небольшим исключением, тоже.

Я обернулся: небольшое исключение, Прокопиус, скромно стоял в отдалении, среди группы похожих на него, как братья, людей. Это был совсем другой Прокопиус, мог бы сказать ненаблюдательный человек: в военной накидке на две пуговицы у горла, с грудью, явно затянутой железом, скрывавшимся под серой тканью. Складки кольчатого капюшона лежали на его спине, шлем из сходящихся к макушке пластин он держал на руке, чтобы в случае необходимости либо надеть его на капюшон, либо наоборот, капюшон накинуть на шлем — как кому нравится. Я выбирал всегда первый вариант.