— Можно понять ошибку мистера Форестера, ибо эта ткань так походила на индийскую.

— Этот хлопок настолько груб, что им впору дымоходы чистить! — воскликнул Эллершо. — Я говорю, Форестер — невежественный щенок. Он решительно ничего не смыслит в текстиле. На уме одна коммерция. Не обижайтесь, Форестер. Я отношусь к вам с большим уважением и все такое прочее, но даже самый умный человек может оказаться тупицей, когда дело касается текстиля.

Форестер тотчас сделался пунцовым от досады, но хранил молчание.

— Как отметил мистер Форестер, — сказал Турмонд, — американский хлопок ткут все с большим мастерством, и чем дальше, тем больше он схож с индийскими тканями. Этот образец, возможно, не обманет такого знатока, как вы, но обычную даму, желающую пошить новое платье, запросто. Даже если это не так, постоянно появляются новые изобретения, и в скором времени индийскую ткань нельзя будет отличить от американской. Наши отечественные ткани становятся все легче и все больше походят на индийские. А шерсть и хлопок можно отлично сочетать при соответствующем умении. Ошибка мистера Форестера вполне объяснима. В любом случае дни индийского импорта сочтены.

— Я с вами не соглашусь. Может, мистер Форестер и не способен отличить американский хлопок от собственного дерьма, но любую модницу или модника в Британии обмануть будет не так-то легко.

— Как я уже сказал, может быть, пока еще нельзя, но вскоре будет можно.

— И какой же стимул будет для этих изобретений? — сердито спросил Эллершо. — Если не станет индийских тканей, у текстильщиков не будет стимула повышать качество своих изделий, поскольку рынок будет принадлежать им. Знаете ли, одна конкуренция заставляет их двигаться вперед.

— Но они не могут конкурировать с индийскими рабочими, мужчинами и женщинами, которые живут как рабы, получая в лучшем случае несколько пенни в день. Даже если бы мы могли производить здесь ткани, которые нельзя отличить от индийских, они стоили бы намного дороже, так как мы должны платить нашим рабочим больше.

— Рабочие должны научиться довольствоваться меньшим, — предложил Форестер.

— Полно, мистер Форестер, как не стыдно. Люди должны есть, спать и во что-то одеваться. Мы не можем требовать, чтобы они довольствовались меньшим только потому, что моголы в Индии могут требовать этого от своего народа. Именно по этой причине нам и необходим этот закон. Разве не должно правительство вмешиваться и решать подобные задачи?

— Нет, не должно, — возразил Эллершо. — Я всю жизнь занимался торговлей индийскими тканями и хорошо уяснил, что правительство не способно решить наши проблемы. Я бы даже сказал, сэр, что правительство и представляет собой проблему. Общество, в котором существует свободная торговля, в котором предпринимателя не облагают непосильными налогами и не вставляют ему палки в колеса, и есть единственное по-настоящему свободное общество.

— О какой свободе вы говорите? — сердито спросил Турмонд. — Мне известны ваши свободы, сэр. Известно, что Ост-Индская компания держит работные дома. Вы подстраиваете так, что ткачей шелка арестовывают и отправляют в работный дом, где они трудятся, не получая вознаграждения. Пользуясь своим влиянием, вы поощряете развитие ткацких трудколоний за пределами столицы, и ткачам там платят гораздо меньше.

— И что из этого? — резко спросил Эллершо.

— Думаете, мир не видит ваших махинаций? Я даже слышал, что среди ткачей шелка есть агенты компании. Те самые люди, которым бедные рабочие доверяют в поисках лучшей доли, часто служат не им, а их угнетателям. Вы замышляете понизить заработок ткачей с тем, чтобы шелкоткачество не могло обеспечить пропитания. Вижу, вы ведете к тому, чтобы шелк было невозможно достать, и люди снова потребовали бы индийских тканей.

Я вспомнил, как один из парней Диваута Хейла был схвачен констеблем и брошен в работный дом. Теперь оказывалось, что он попал в ловушку, поставленную Ост-Индской компанией с целью уничтожить конкуренцию. И какая же участь ждала Хейла и его ткачей? Они были обычными людьми, которым надо жить, есть и кормить свои семьи. Компания существует сто лет и просуществует еще сто. Противостоять ей — все равно что смертным сражаться с богами.

Турмонд, который выпил к тому времени изрядно вина, продолжал спорить с Эллершо.

— Вы делаете что хотите, причиняете вред кому хотите и продолжаете называть себя достойной компанией? По правде говоря, лучше назовите себя компанией дьявола. Вы сковываете кандалами и уничтожаете любое творческое начало, хотите заполучить всю торговлю себе, и при этом говорите о свободе. Какая же это свобода?

— Единственно возможная, сэр. Республика коммерции, которая охватывает весь земной шар, где можно покупать и продавать без всяких тарифов и пошлин. Такова естественная эволюция вещей, и я буду бороться, чтобы этот идеал восторжествовал.

Турмонд чуть не поперхнулся вином от возмущения.

— Мир во власти людей, которых интересуют только приобретения и прибыли, должен быть воистину ужасен. Компании интересует лишь одно — сколько денег они смогут заработать. Правительство, по крайней мере, заботится о всеобщем благополучии, включая бедных и несчастных, а также рабочих, чей труд надо развивать, а не эксплуатировать.

— Вам ли рассуждать о рабочих, сэр, — вступил в разговор Форестер. — Вы владеете огромным поместьем, где основной доход вам приносит выращивание овец. А не стремитесь ли вы сократить импорт тканей ради собственной выгоды, ради ваших инвестиций в торговлю шерсти, а не ради блага рабочих?

— Это правда, я живу на доходы от шерсти, но отнюдь не вижу, почему меня должны порицать за это. Мои земли приносят мне богатство, спору нет. Но они также дают работу и средства к существованию тем, кто живет на моих землях, тем, кто обрабатывает шерсть, которую мы производим, тем, кто продает наши продукты. Товары, произведенные на внутреннем рынке, приносят пользу многим. Импортные товары приносят пользу избранным и удовлетворяют вкусы модников, но не способствуют общему благу.

— Богатство нации — вот общее благо, сэр, единственное общее благо. Когда купцы и промышленники богаты, это благословение распространяется на всех жителей страны. Вот в чем заключается правда, сэр. Она проста.

— Боюсь, нам придется ходить по кругу до скончания века, — сказал Форестер, — но вряд ли нам удастся убедить нашего друга. Не лучше ли смириться с тем, что у него своя точка зрения, а у нас своя, и жить, сознавая это.

— Да, да. Очень дипломатично, мистер Форестер, но дипломатия никуда нас не приведет. Более того, считаю, она признак слабости. Хотя верю, что у вас благие намерения. Дух дружбы и все такое.

— Вы правы. А теперь, если позволите, джентльмены, боюсь, я должен сегодня откланяться пораньше. — Форестер поднялся со своего кресла.

— У вас есть более важные дела, сэр? — спросил Эллершо, и хотя голос его был не таким сердитым, как слова, сомневаться не приходилось: он говорил со злобой притаившегося хищника.