Вилли Гроаг. Свадебное поздравление Женке Мануэль от юных садовников, Терезин, 23.03.1943. Архив Е. Макаровой.

— Человек сам по себе ничто, — Манци сел поудобнее, Женка подложила ему подушку под голову. — Редко нацисты оказывались людьми, но ведь и такое случалось. Но месть не знает пощады. И с парадоксами не считается. А ведь наша жизнь — один сплошной парадокс. Начиная с того, что ты родился, чтоб умереть. Но это парадокс глобальный. А я хочу сказать о локальном. Наш лагерь был рассчитан на смерть и при том хорошо организован для жизни. Нацисты вверили евреям город. Управляйте, составляйте списки, сами решайте, кого в какую очередь убивать. Можно сказать, евреи творили все это своими руками. Но посмотрим иначе — без головы человек ничто. А голова была — фашистская. Она все это выдумала, а мы — тело — действовали. В этом весь абсурд. Я ни в коем случае не хочу принизить Эдельштейна. Да, он стоял во главе самоуправления, но это не он, а нацисты придумали сослать евреев в Терезин. И убойные транспорты из Терезина не Эдельштейн придумал. Эйхман лично заверил его, что из Терезина никто депортирован не будет. Не будем разводить дискуссии на тему доверчивости. Не согласись Эдельштейн принять руководство гетто на себя, его бы убили, поставили вместо него другого, а задачи остались бы те же. Как безголовому телу избежать саморазрушения? Начальник тела Эдельштейн решил задействовать все органы, занять их работой. Выжить, сделать все, чтобы выжить. И тот, кто получал работу (главные позиции в основном оставались за сионистами), был занят до тех пор, пока вражья башка не ликвидировала тело физически.

Евреи были достаточно талантливы и смогли продержаться сравнительно долгое время. Наши профессора, врачи, юристы говорили по-немецки, многие — лучше самих немцев. И они умели преподносить немцам свои «проекты» так умно, что тем ничего не оставалось, как соглашаться. Например, выращивание фруктов и овощей для немцев — это был еврейский проект, благодаря которому подростки могли работать на природе, есть тайком что-то свежее. А сколько молодых людей смогло избежать осенних транспортов! Поспела свекла — ее нужно выкопать. Все было нацелено на то, чтобы сохранить для будущего еврейского государства как можно больше молодых людей.

Манци устал, и я спросила, можно ли будет прийти еще.

— Конечно. Если буду здесь…

* * *

Июнь 1998 года. Манци бодр, Женка сдала. Продлевая мужу жизнь, она как-то осунулась, сгорбилась. Мы сидим за большим столом — традиционные бутербродики, тарелки и чашки из того же сервиза.

Теперь они расспрашивают меня, что я успела за эти полгода, кого видела из общих знакомых. Я отчиталась. Наступила пауза.

— Ну, что тебе еще рассказать? Про лекторов тему исчерпали…

— Мне все интересно.

Манци, Елена и Женка, 1998. Фото С. Макарова.

— Про медальоны хочешь?

— Хочу.

— В Терезине была эпидемия медальонов. У нас с Женкой по понятным причинам они тоже были. Мне удалось пронести Женкино лицо через Освенцим, через все лагеря. У меня были добротные сапоги, купил у кого-то с рук. Не помню у кого. Обувь — это все. Без нее — гиблое дело. Я спрятал медальон между языком и внутренней обшивкой. Не помню, мы стояли под душем босиком или нет… Где-то же я прятал медальон!

Как мы мерзли в Освенциме… Начало ноября, снег с дождем. Два блока голодных и холодных существ. Помню доктора медицины Вальтера Фройда, он сразу потерял надежду. Это смерть. Может, и наш раби Шён впал в отчаяние? Все-таки он был молод, мог бы пройти селекцию.

— Его могла подвести близорукость, ты же рассказывал, что они отнимали очки, а без них он был как слепой кутенок.

— Что теперь это обсуждать… Я сказал детям: если они хотят знать историю нашей семьи, мне нужно жить до ста пятидесяти лет, ведь каждая мелочь обрастает горой воспоминаний, вот те же сапоги…

— Раньше ты говорил, что это были ботинки, — заметила Женка.

— Конечно же, ботинки! Может, я стянул их с мертвеца? Вряд ли. Такое я бы запомнил. Ботинки были невзрачными, и капо у меня их не отобрали, что-то добротное они б мигом конфисковали. Там внутри был просвет между язычком и внутренней прошивкой. Мы голыми шли на дезинфекцию, обувь опускали в раствор лизола. В этих ботинках я прошел две селекции. Дошел ли я в них до Кауферинга? Четверо суток мы шли по снегу, без воды и еды, это помню. Прибыли в Дахау, там, по-моему, ботинки на мне еще были… Оттуда пешком в Кауферинг. В них или не в них? Тогда я уже не помнил, как меня зовут. Но медальон-то здесь…

— Где?

— Перед тобой, в спичечном коробке.

Женка положила мне на ладонь металлический кругляшок, в нем еле виделось женское личико.

— В Терезине был один человек, который отливал медальоны из чего угодно, хоть из золотой ложечки, хоть из оловянной вилки, у него был специальный ящичек для плавки… Звали его Павел Гринфельд. Кстати, его брат выжил. Живет в Англии. Будешь в тех краях, навести обязательно, адрес дадим. Интереснейший парень! — Женка достает из спичечного коробка медальон с мужским лицом.

— В Женкиных руках я хорошо сохранился, — смеется Манци, — лежал себе на месте, а ты со мной по бункерам скиталась… Все-таки при прочих равных мне везло. В Кауферинге я буквальным образом провалился под землю. Это был подземный завод, одни бункеры, я и так-то был истощен, а тут заболел, умираю, как крот, под землей. А в комендатуре работала девушка, кажется из Польши или из Закарпатской Украины, и она достала мне сульфамиды. К врачу ни в коем случае нельзя было обращаться — спишет в мертвецы. Та же девушка устроила меня пилить дрова и топить помещение для нацистской школы юного бойца. Пока юных фрицев учили, как нас убивать, мы с напарником пилили на двуручной пиле. Работа де люкс! После войны хотел я отыскать эту девушку — сказать спасибо. Не получилось.

— А когда вы встретились снова?

— Я попал в Терезин весной сорок пятого, возвратным транспортом. Женка меня выхаживала в местной больнице. А в январе сорок шестого у нас родился сын. В Простеёве. Я все еще был болен, не мог ходить. Женка шила, чтобы как-то прокормить семью.

— У моего отца была картонажная мастерская на первом этаже, и там в какой-то из коробок он спрятал кучу денег. До войны мы были богатыми. Девальвация случилась, когда мы вернулись домой. Купюры сохранились как новенькие, да грош им цена.

— Мы были молодыми, мы жили будущим. Только в старости я задумался о своей семье. Например, я никогда не спрашивал маму, в какую школу она ходила, сейчас пытаюсь разузнать. И отца не спрашивал, но сохранились школьные аттестаты, в них номер школы указан. Были мы в свое время с отцом на нашем еврейском кладбище, кого мы там навещали? Сейчас нашел фотографии кладбища. Я снимал допотопной камерой беби-бокс, и фотографии вышли мелкие. Так я взял увеличительное стекло и разглядел имя деда. Вот к кому мы с отцом ходили, а я не знал, не спрашивал. Но это мы ушли в сторону от терезинских лекторов…