— Ты говорил о везенье, — напомнила Женка.

— Да! Я прибыл в Терезин из рабочего лагеря Липа. В отличие от многих, кто со мной был там, я за восемь месяцев не утратил физической формы. Потому что работал на кухне. В Терезине повезло с садоводством — работал на воздухе, возглавлял молодежную бригаду. Мы выходили за территорию гетто. Как-то раз не уследил, и несколько ребят задержались там после смены. Меня тотчас упекли во внутреннюю тюрьму гетто. После тюрьмы меня непременно должны были внести в список на депортацию. А я отсидел срок, вернулся на ту же работу и остался в гетто. Правда, ненадолго. Но тогда отправляли всех подряд, сидел ты во внутренней тюрьме или не сидел, значения не имело. Машина уничтожения — это танк, не попал под его гусеницы — живешь, попал — и нет тебя. Однажды офицер велел мне раздеться перед строем донага за то, что я положил руку в карман. Сказал: «Du weisst nicht wo du bist!» Знай, где находишься. А мог бы и пристрелить. Мы рыли траншеи для железной дороги. На каждого участок в восемь шагов. Я справлялся, но мой отец, который в жизни не держал лопаты в руках… Были такие, кто не справлялся физически, и были такие, кто пытался саботировать, из принципа. Охранники тоже были разными — одни издевались, другие — тупо сторожили. Задача у них была одна — доставить нас на место работы и вернуть в лагерь.

Вот и все. Осталось привести вещи в порядок. Сделать альбом для внуков, подписать фотографии, добавить описания мест и событий.

Я предложила помощь, но Манци отказался.

— Это будет меня обязывать. Куда проще размышлять и ничего не делать.

* * *

В 1999 году Манци покончил жизнь самоубийством. Я навестила Женку. Мы сидели за тем же столом, те же бутербродики, те же чашки.

— Его добило прошлое, — вздохнула Женка. — Он стал вспоминать дурное, и про кухню в Липе, куда устроился по блату, ни с кем не делился, съедал по два пайка. И про отца… Тот умирал на его глазах от истощения, а он оставался безучастным… И эта история с ботинками… На самом деле он снял их не с мертвеца, а с умирающего на марше смерти… Я ему говорю, Манци, а вообще почему ты, ни в чем не повинный человек, должен был там оказаться? Зря с ним спорила, талдычила про счастливую любовь, про детей, внуков и правнуков. Может, если б слушала да поддакивала, не лежал бы он сейчас за оградой… Инфекционный бокс для самоубийц. А ведь Манци против евреев никогда ничего не делал!

— Он один там?

— Нет, целый отсек провинившихся. Хоть руки на себя накладывай, чтобы рядом с ним лечь. Мы же никогда не расставались.

— Твой Манци — самый совестливый человек на свете…

— А те, которые его за ограду вынесли, — бессовестные бюрократы. Я говорила им, Манци — страдалец, он был в Освенциме. Куда там! Чтобы предать его земле, пришлось дожидаться захода солнца. Ну, пришли эти, скинули с носилок в яму, и готово, никаких молитв, — Женка сглотнула слезы и прижалась ко мне своим сухоньким тельцем. — И знаешь, кто помог мне снести это унижение? Отверженный жених. Раби Шён. Я прямо вот ощущала его поддержку. Он бы с Манци так не поступил. Его самого против еврейской традиции обратили в пепел. Он бы точно презрел закон. Ради Манци. Они-то и есть настоящие праведники. Взгляни-ка на эту парочку…

Молодой черно-белый раби Шён и пожилой цветной Манци, запаянные в металлическую раму, смотрели на нас из‐за стекла.

Карел Хутер прочел в Терезине одну лекцию — «Евреи на Ближнем Востоке». Текст не сохранился, но факт остается фактом, он ее прочел. И произошло это 13 июня 1944 года, когда войне, как думали евреи, на днях придет конец и идеи сионистов, к коим принадлежал юный Маккавей Карел Хутер, — обретут реальную почву.

Стелла Давид, полная смуглая женщина с лицом, покрытым родинками, имела прямое отношение к евреям, живущим на Ближнем Востоке, но что именно мог говорить на эту тему ее муж в июне сорок четвертого, она понятия не имеет. В Освенциме она заболела тяжелой формой энцефалита, и из ее памяти начисто стерся Терезин.

Фото из альбома. Архив Е. Макаровой.

— Меня спасла Рут, вдова Вальтера Фрейда[15]. В Освенциме она таскала меня на себе. Ты с ней встречалась?

— Да.

— Ездила к ней в Карлсруэ?

— Нет, она приехала в Прагу, мы сидели в кафе.

— И мы с тобой — в кафе.

Если это можно называть кафе, то да. Пристанционный киоск на станции Нагария, кофе в бумажных стаканчиках, посыпанные овсяными хлопьями смуглые булочки — их выбрала Стелла, они ей к лицу.

— Все это passé, — твердила она, разрезая булочку и намазывая одну ее сторону маслом. — Смотри, я помогаю в доме престарелых, на добровольных началах. Не то что я молодая, но они очень старые и немощные. И у меня есть машина. Так что я могу их свезти в магазин, на почту. Они мне так благодарны, хотя я не перевариваю благодарностей. Старушка полуслепая, их с мужем англичане не пустили в Палестину во время войны, сослали на остров Маврикий — так она просит: возьми меня в город, я хочу купить брюки. Есть один магазин, где мне дают в кредит, расплачиваюсь в конце месяца, и мне куда проще купить и привезти, потому что как начинаются поездки с рассказами… Я говорю, здесь это никому не интересно… Ей 86, ему 89 — несчастные! Никто им не помогает, и она все время плачет. Все время плачет. «Я хочу умереть, я хочу умереть», — а я слышать этого не могу! Если бы Карличек выжил и оказался здесь, его постигло бы горькое разочарование. Муж моей полуслепой старушки тоже был ярым сионистом. Полвека отпахал за идею, и что? Кому до него дело? В этой стране нужно везение. Есть у меня подруга, она утонула в море, в 85 лет. Ей повезло. Я тоже хочу утонуть в море. Завтра же. Лучше, чем болеть и плакать. Что мне еще делать? Дети есть, внуки есть, какие еще ценности могу я произвести на свет? Ходить и ныть? Кофе отвратительный, пошли в нормальное место.

Рут Феликс, 1996. Фото Е. Макаровой.

По пути в «нормальное место» Стелла рассказывала о веселой юности.

— Представь, нам все запретили, а мы хохотали, влюблялись, валяли дурака. Нам и желтая звезда не была помехой. В Освенциме не смеялся никто. Я и знать не хочу, куда делись мои родители. Убили их в лесу, в газовой камере, зачем мне это знать? Зачем мне знать, как это случилось, если я знаю, что это случилось?! Это не поможет ни им, ни мне. Сын говорит: «Тебе нужна помощь психолога». «Зачем?» — «Чтобы иначе смотреть на жизнь». Зачем? Главное, чтобы завтра не было еще хуже. А так я в порядке, голова только порой кружится… Не от успеха, отнюдь.