Костюмы Chanel выглядели очень знакомыми, и пресса не проявляла никакого энтузиазма, пока не вышли модели в платьях. Но даже тогда никто из журналистов не аплодировал, хотя частные клиенты заходились аплодисментами двадцать раз за показ. Все это очень напоминало одежду из бабушкиного сундука, и к концу этого длинного и душного показа стало ясно, что достопочтенная Шанель бросила нам всю ту же старую кость, которую модницы глодали уже одиннадцать лет. Жаль, что мяса на ней уже совсем не осталось. В тот вечер в Париже все задавались вопросом, откроются ли божественные врата Шанель еще хотя бы раз или надолго захлопнутся под порывом ветра, поднятого Молине, — так уже было в середине 1930-х. Показ Молине ожидался на следующий день.

Весь вечер и до самого утра в окнах элегантных модных домов, занавешенных атласными и бархатными шторами, горел свет, дарящий надежду шестистам пятидесяти редакторам журналов, газет и рекламных публикаций, которые одновременно требовали от своих репортеров, чтобы те сфотографировали лучшее платье в коллекции. Когда в семь вечера двери парижских домов закрывались и последний богатый байер садился в лимузин с шофером, отчаявшаяся от ожидания толпа посланников и редакторов врывалась в кабинет, где их встречали четыре-пять девушек, отвечавших за связи с общественностью. В крупных домах вроде Pierre Cardin и Dior образовывались огромные очереди за одеждой, а когда первыми пускали представителей престижных журналов, раздавались вопли негодования. Неважно, что вы разместили заказ заранее: если Vogue хочет сфотографировать ту же модель, что и вы, вам просто не повезло. Хотя в каждой коллекции около ста семидесяти пяти моделей, всегда есть одно платье, которые все решают назвать самым модным. Девушки из отдела по связям с общественностью рвут волосы на голове, пытаясь поддерживать хорошие отношения с прессой, когда все тянут одеяло на себя и думают только о своей выгоде. Эти девушки работали с семи тридцати утра до трех ночи следующего дня с часовым перерывом на обед и ужин. Как-то раз сотрудницы дома Dior признались мне, что даже горничные в доме их родителей зарабатывают больше, чем они. Но эта работа считалась престижной, и здесь молодые дебютантки из хороших семей могли почувствовать пульс модной индустрии — а затем бежать к своим светским развлечениям, пока работа не утратила новизну.

На протяжении этой трехнедельной осады журналисты боялись только одного — заболеть. Крепкое здоровье — главное в нашей работе. Честно скажу: я все эти три недели питался только чаем с бутербродами. Мне нравятся ароматы французской кухни, но показы так изматывают, что мой желудок справляется только с привычной едой.

Еще одной достопримечательностью парижской Недели моды были шикарные фойе отелей, где устраивали тайные собрания байеры и журналисты. Они строили планы бесплатного проникновения на показы и обменивались фотографиями и набросками одежды. После показов двух самых влиятельных дизайнеров — Баленсиаги и Живанши (оба запретили прессе доступ на свои дефиле на месяц) — журналисты надевали темные очки и накладные усы и прятались за каштанами на авеню Георга V. Стоило источнику выйти из салона кутюрье, как его тут же везли в тайное место. Там источник во всех подробностях пересказывал журналисту последние новости и, как умел, зарисовывал по памяти все, что видел на показе. Знаменитым местом тайных свиданий байеров и прессы был бар отеля Ritz. В любое время дня и ночи, тихо присев за барную стойку, здесь можно было услышать все инсайдерские новости о мире парижской моды. А после важных показов по коридорам Ritz шныряла всякая подозрительная публика.

Само собой, на показы третьесортных и четверосортных дизайнеров приглашали всех без исключения, но, когда речь шла о лучших показах — например, коллекции Андре Куррежа, самого смелого и креативного дизайнера того времени, у которого был самый маленький салон в Париже, вмещавший всего сорок человек, — попасть на них в день премьеры было сродни чуду. Я был большим поклонником Куррежа с начала его карьеры, и обычно мне удавалось достать приглашение на второй показ первого дня. В его салоне все было абсолютно белого цвета: ковры, лампы, стулья, шторы. Даже модистки ходили в белых больничных халатах — как и сам мистер Курреж. Выбравшись из гробоподобного лифта (в Париже такие лифты везде), нужно было позвонить в дверь и подождать часов сто, затем вам открывала дверь одна из продавщиц с орлиным взглядом. И вот вы стоите на пороге, зажав во вспотевшей ладони больнично-белое приглашение, а дверь приоткрывается всего на пару сантиметров, и вас оглядывают с головы до ног. Затем суровый голос без нотки тепла вопрошает, кто вы такой и чего хотите, а вы машете приглашением на показ. Вас окидывают ледяным взглядом, который как бы говорит: «Какой показ?» И когда вы уже готовы умереть от страха, решив, что перепутали дни, дверь открывается примерно на тридцать сантиметров, и вам разрешают протиснуться в салон бочком. (Слава богу, что я худощав!) Внутри ярко-белый ковер возмущенно смотрит на вас и словно кричит: «Убери с меня свои грязные ноги!» Задрапированные белой тканью стены неприветливо молчат. Возникает управляющая салоном мадемуазель Бренер с длинным белым свитком в руках, который всегда напоминал мне тюремный реестр. Улыбаясь хитро, как Мона Лиза, она наслаждается каждой секундой вашего дискомфорта и отводит вас к одному из белых стульев с белой же бахромой, украшенной помпонами. Садясь на эти ужасно неудобные стулья, я каждый раз вздыхал с облегчением, будто попал на первый в мире космический корабль. Тот же ритуал проходили все тридцать девять прибывших, и если честно, я испытывал немалый восторг, на них глядя — особенно на влиятельных редакторов журналов мод, которые съеживались под взглядами местных продавщиц до размера букашечки. Это были те же дамы, которые в других домах обрушивали на головы продавщиц многословные проклятья и готовы были разнести все вокруг, если им не давали место в первом ряду. Здесь же они боялись лишний раз взмахнуть фальшивыми ресничками, не говоря уж о том, чтобы пересесть на другое место. И на всем протяжении этого действа за каждым движением собравшихся следил один большой карий фарфоровый глаз, выглядывающий из просвета между двумя белыми кулисами, закрывавшими вход на подиум. От этого взгляда мурашки бежали по коже, вы высиживали весь показ от начала до конца, и казалось, что все это время он неотступно следит за вами. Но это было еще ничего по сравнению с другими модными домами, где обустроено по пять таких глазков для наблюдения за публикой.

Похоронную тишину в салоне нарушала оглушительная электронная музыка, включавшаяся в начале шоу без предупреждения. Степенные редакторы пугались до смерти. Курреж был дизайнером двадцатого века, его модели врывались на подиум и стремительно шагали по салону в такт холодной музыке, от которой кровь стыла в жилах. Они двигались как роботы, а Курреж, спрятавшись за кулисами, регулировал громкость музыки, акцентируя их повороты. Модели двигались так быстро, что редакторам приходилось писать скорописью, отчаянно пытаясь угнаться за темпом этого революционного показа. Нигде в Париже вы не ощущали дух новизны так отчетливо, как в этом доме. Курреж единственный из французов делал по-настоящему современную одежду. У моделей, марширующих по залам в белых сапогах, были юбки на восемь сантиметров выше колена. Курреж признавал один силуэт — абстрактный квадрат. Когда последний оглушительный аккорд замолкал, вы оставались в полной тишине наедине с холодными, больнично-белыми стенами салона, и все, что в вас осталось от девятнадцатого века с его романтикой, было выморожено без следа; рука, сжимающая ручку, обессиленно падала, а тело словно пропустили через мясорубку.