Если при этом вы что-то смыслили в моде, вы вскакивали и начинали аплодировать. Но старые консерваторы так и сидели, обмякнув на стульях, и ловили воздух ртом, как рыбы, выброшенные на берег. После этого показа не было никаких любезностей и слащавых поцелуйчиков с дизайнером: Курреж никогда не показывался публике и не отвечал даже настойчивым требованиям Vogue и Harper’s Bazaar, которые, само собой, желали, чтобы их представили кутюрье. Вместо этого всех тихо и быстро выпроваживали вон. Мне казалось, что это жестоко — так безжалостно вышвыривать нас на грязные закопченные улицы Парижа, не дав даже времени поразмышлять об увиденном, но у Куррежа показы следовали один за другим, впритык. На улице творился хаос: все сорок человек одновременно пытались поймать такси.

Следующим был показ коллекции в честь возвращения Молине, великого кутюрье 1930-х годов. Много лет прожив на пенсии, в почтенном возрасте семидесяти лет Эдуард Молине, этот элегантный джентльмен, решил вернуться в мир моды. На торжественном мероприятии хотели присутствовать все без исключения. В новом, только что отремонтированном салоне в коричнево-бежевых тонах негде было яблоку упасть. Воздух был напитан предвкушением, а почтенные старые дамы обменивались воспоминаниями о прекрасных платьях, которые сшил для них месье в дни своей былой славы. Они едва сдерживали потоки слез, вспоминая, какими красивыми были когда-то. Мне досталось стоячее место. Обрадовавшись, я юркнул в главный зал и спрятался за вазой с цветущими ветками яблони: там как раз было свободное местечко, окошко примерно двадцать сантиметров шириной. Я надеялся, что ваза спрячет меня от остроглазых продавщиц, которые неумолимо рассаживали гостей в зависимости от статуса. Но только я решил перенести вес с одной ноги на другую, как меня грубо окрикнули и велели выйти из-за вазы с хрупкими цветами, после чего выслали в фойе, где уже собралась вся третьесортная пресса и вела войну за каждый сантиметр свободного пространства. Я перелез через три ряда стульев, через стол орущей главной продавщицы и наконец поставил уставшие от упражнений ноги на клочок коричневого ковра. Вид мне загораживал большой цветущий гиацинт, источавший удушающий аромат, от которого я чуть не закашлялся. Я задвинул цветок под стол и увидел там знаменитого американского модного иллюстратора, нашедшего под столом безопасное укрытие. Обычно дизайнеры наблюдают за журналистами через потайные глазки. Молине сделал то, чего не делал еще никто: перед самым началом показа он просто вошел в салон и сел на диван с шоколадной обивкой, на самое видное место. Все чуть не умерли от страха, но оправились, и салон взорвался аплодисментами.

На подиум вышла модель в первом платье — саронге с запахом длиной восемь сантиметров ниже колена, из ткани с бежево-черным абстрактным принтом, и совершенно в духе 1940-х годов. По первому платью знающие люди из зрительного зала часто могут определить, будет ли коллекция удачной: первая модель обычно воплощает ее тему. Мой друг иллюстратор, прячущийся под столом, выглянул из-за гиацинта, внимательно взглянул на платье и громко провозгласил: «Это будет бомба!» — после чего снова залез под стол досыпать.

В момент электризующая атмосфера предвкушения рассеялась, и даже настоящие пробки почему-то перегорели. Остался лишь серый парижский свет, проникающий сквозь французские окна с видом на площадь Согласия, ту самую, где резвилась Мария-Антуанетта с компанией, прежде чем лишиться головы. Символично, ведь острые на язык журналисты в тот самый момент как раз готовились снести голову дизайнеру — в переносном смысле, конечно.

Следующие несколько платьев были повторением первого: из-за длины они выглядели как из прошлого века. Зрители начали ерзать на стульях и обмениваться скучающими взглядами. Из-за того, что Молине сидел прямо здесь, рядом, никто не мог шептаться. Возникло ощущение, что мы присутствуем на суде. Следующей на подиум вышла модель в прелестном костюме с жилетом. Зрители зааплодировали, хотя на показе другого дизайнера проигнорировали такую же модель. Но сейчас большинство все-таки желали Молине успеха. Несколько раз во время показа атмосфера радостного предвкушения вроде бы заглядывала в зал, но, увы, так и не согласилась вернуться.

Всезнающая пресса предполагала, что Молине возродит элегантность 1930-х, стиль, в котором он творил на пике славы (теперь этот стиль присутствовал в коллекциях всех парижских дизайнеров). Но этого не произошло. Молине начал ровно там, где и закончил, — в 1950-х. В Парижской библиотеке моды журналы 1930-х годов были зачитаны почти до дыр: не было такого дизайнера, который не листал бы эти страницы в надежде воссоздать дух Молине того периода. Разумеется, они зря теряли время, так как Молине стал звездой, создавая дизайн для настоящего, а не прошлого. И именно поэтому его коллекцию нельзя было назвать провальной. Как первую коллекцию Шанель после ее возвращения — хотя все тогда смеялись и говорили, что лучше бы бабушка не распаковывала свой сундук. Но Шанель, поддерживаемая энтузиазмом редакторов Vogue, которые верили в ее философию, изменила свои костюмы в соответствии с духом времени. А Молине, в чьей коллекции было несколько чудесных идей — например, платья в восточном стиле, которые вполне могли бы стать для него спасительной соломинкой, — тоже должен был приспособиться к новым временам. После показа толпы бросились приветствовать его, рассыпаясь в похвалах. Но его было не одурачить. Под вспышками десяток камер, запечатлевших эти напряженные эмоциональные моменты, я внимательно смотрел на него и понимал: он отлично знает, что окружающие на самом деле думают о его коллекции. Тем же вечером Молине устроил грандиозную вечеринку в знаменитом ресторане Maxim’s, располагавшемся на первом этаже его салона. Пригласили весь парижский бомонд. При мысли о том, что им придется праздновать «возвращение» мэтра, у многих подкашивались колени — ведь коллекцию нельзя было назвать успешной даже с натяжкой. Но все любили Молине, и вечеринка собрала несколько сотен человек, которые чувствовали себя как дома благодаря обходительной манере хозяина.

Выдержав десятидневный марафон из пятидесяти показов, большинство байеров и журналистов сразу уезжают из Парижа. Весеннюю Неделю моды на этом можно считать законченной, не считая показов трех самых влиятельных кутюрье, которые устраивают дефиле для прессы на месяц позже. За три недели продавщицы так устают от всеобщей истерии, что под конец с трудом поднимают свои разболевшиеся кости со стульев в стиле Людовика XIV, чтобы выслушать жалобы задержавшихся байеров. В 1965 году в последние дни Недели моды разразился большой переполох. Оказалось, американские байеры, сами того не зная, закупили огромное количество одежды и тканей, импортированных из Китая, — а все по вине достопочтенного генерала де Голля, который пустил наше золото на торговлю с коммунистическим Китаем. Когда американцы начали проходить таможню, им сообщили, что закупленную одежду нельзя ввозить в Соединенные Штаты, так как она сшита из китайских тканей. Сразу же последовала лавина отмен заказов у Dior и других дизайнеров, которым впоследствии пришлось снова перейти на европейские ткани.

Я остался в Париже: у меня было целых три недели до последних показов. За это время я облазил все салоны тканей и аксессуаров. Увидеть, пощупать фактуру материала, из которого были сшиты тысячи платьев и костюмов, — о, как же это вдохновляло! Прикоснувшись к материалу, сразу понимаешь, почему пальто, костюм или платье скроены именно так, а не иначе. Все зависит от веса ткани, от того, как она драпируется. У каждого дома тканей есть своя «книга моделей». Это книга с пробниками, где показаны все материалы, которые когда-либо покупал у фирмы тот или иной дизайнер. Только после посещения салонов пуговиц и ремней приходит осознание, почему именно Париж стал столицей моды. Здесь, в одном городе, собрались сотни мастеров, создающих модные аксессуары. Нью-Йорку, Риму, Лондону и Калифорнии никогда не сравниться с Парижем до тех пор, пока там не будет ремесленников, вручную прокрашивающих каждый кусочек ткани, создающих особенные пуговицы, придумывающих именно такие тканевые цветы, как нужно. В Нью-Йорке пуговицы заказывают на вес, ткани — отрезами, а в Париже можно купить ровно столько, сколько необходимо для пошива одной оригинальной модели. В 1960-е мода здесь по-прежнему была частным бизнесом, в то время как в Нью-Йорке всех интересовал только опт и никакого пространства для экспериментов уже не осталось. В Риме костяк модной индустрии составляли наследственные итальянские портные, чье тонкое ремесло передавалось от отца к сыну в течение многих поколений. Но европейские дизайнеры уже начали перестраивать свои мастерские в соответствии с требованиями масс-маркета и производства одежды прет-а-порте. Недалек был тот час, когда одежда, сшитая на заказ, навсегда канет в Лету, а традиция, начатая в девятнадцатом веке отцом высокой моды Чарльзом Фредериком Уортом, похоже, была обречена.