- Скрамм! - позвал Гэррети.

- Кто это? - глаза Скрамма беспокойно метнулись.

- Я, Гэррети.

- А-а. Ты видел Кэти?

- Нет. Я...

- Вот и они, - сказал Макфрис. Крики толпы снова сталигромче, и из темноты выступил светящийся зеленым указатель: "Шоссе 95Огаста Портленд Портсмут юг".

- Юг, - прошептал Абрахам. - Господи, помоги нам!

Они вышли на шоссе. Его поверхность под ногами казаласьболее гладкой, и Гэррети испытал знакомое волнение.

У въезда, оттеснив толпу, стояли солдаты цветной гвардии,подняв ружья. По сравнению с их алыми мундирами запыленный камуфляж солдат навездеходе казался тряпьем.

Шум толпы внезапно стих. Единственными звуками остались стуких шагов и хриплое дыхание. Алые гвардейцы молчали. Потом из темноты раздалсячеткий голос Майора:

- Го-о-товсь!

Ружья взметнулись к небу стальной аркой. Все инстинктивносжались. У них, как у собак Павлова, выработался рефлекс - выстрелы обозначаютсмерть.

- Пли!

Четыреста ружей выпалили, раздирая барабанные перепонки.

Гэррети сдержался, чтобы не заткнуть уши.

- Пли!

Снова грохот и резкий запах пороха. В какой книге он читал,что в воду стреляют чтобы тело утопленника всплыло на поверхность?

- Моя голова, - простонал Скрамм. - О Боже, моя голова.

- Пли!

Последний залп.

Макфрис тут же повернулся и пошел задом. Покраснев отусилия, он во всю мочь крикнул:

- Готовсь!

Сорок языков облизали пересохшие губы. Гэррети поглубжевдохнул и... Пли!

Это было жалко. Жалкий звук, потонувший в ночи. Неудачная,глупая шутка. Каменные лица солдат не изменили выражения.

- Черт! - Макфрис скривился и побрел дальше, опустив голову.

Мимо быстро проехал джип Майора. Они успели заметить отблескхолодного света на его черных очках, и толпа опять сомкнулась вокруг. Правда,теперь она была дальше: шоссе имело четыре полосы - пять, если считать травупосередине.

Гэррети поспешил на середину и пошел по подстриженной траве,чувствуя, как роса через треснувшие туфли приятно холодит его ноги. Кто-тополучил предупреждение. Шоссе тянулось вперед, гладкое и однообразное, омытоесветом фонарей. Тени идущих выделялись на бетоне четко, как при летней луне.

Гэррети отхлебнул из фляжки, закрутил ее и опять погрузилсяв дремоту.

До Огасты еще восемьдесят миль. Так приятно идти по мокройтраве... Он споткнулся, едва не упал и резко пробудился. Какой идиот сажаетсосны на средней полосе? Конечно, это дерево штата, но почему бы не посадитьего где-нибудь подальше?

Почему они не думают о тех, кто идет... Конечно, они недумают.

Гэррети перешел на левую сторону, по которой шли остальные.На шоссе к ним присоединились еще два вездехода, чтобы охватить увеличившуюсяплощадь, на которой разместились теперь сорок шесть участников. ПостепенноГэррети опять задремал. Его сознание начало блуждать отдельно от тела, каккамера с заряженной пленкой, то там, то тут щелкая затвором. Он думал об отце,стягивающем с ног зеленые резиновые сапоги. Он думал о Джимми Оуэнсе, которого онударил стволом ружья. Да, это придумал Джимми - раздеться и трогать друг друга.Ружье мелькнуло в воздухе, брызнула кровь ("Извини, Джим, тьфу ты, тутнужен бинт")... Он повел Джимми в дом, и тот кричал... Кричал... Гэрретиогляделся, весь в поту, несмотря на ночную прохладу. Кто-то кричал. Ружья былинацелены на маленькую, сжавшуюся в ужасе фигурку. Похож на Барковича. Грянуливыстрелы, и фигурка, стукнувшись о бетон, как мешок с мокрым бельем, обратила кнебу бледное лицо. Это был не Баркович, а кто-то незнакомый.

Он подумал о том, что может пережить их всех, и тут жеустыдился этой мысли. К тому же она казалась невероятной. Боль в ногах могластать в два, в три раза сильнее, а она и сейчас временами была невыносима. Ихуже боли в ногах была сама смерть, запах разложения, засевший у него вноздрях. Под эти мысли он снова задремал, и на этот раз ему привиделась Джен.Он на какое-то время совсем забыл о ней и теперь терпеливо выстраивал в полуснеее образ. Ее маленькие ноги - толстоватые, но очень привлекательные, с тонкимиикрами и полными крестьянскими бедрами. Стройная талия, круглые, гордовздернутые груди. Мягкие черты ее лица. Ее длинные светлые волосы.

"Волосы шлюхи", - подумал он. Как-то он сказал ейэто, просто вырвалось, и он думал, что она рассердится, но она промолчала. Ондумал, что, может быть, ей это даже польстило... На этот раз его разбудиланарастающая тяжесть в кишечнике. На часах был час ночи. Он молча взмолился,чтобы Бог позволил ему не делать этого на глазах у толпы. "О Господи, сжалься,я дам тебе половину всего, что имею, только даруй мне запор. О Го..."

Кишечник сдавило опять, на этот раз сильнее. Может быть, этосвидетельствовало о сохраняющемся здоровье его тела, но его это не оченьутешало. Он шел, пока не вышел на сравнительно малолюдный участок; там он,спеша, расстегнул ремень, спустил штаны и присел, прикрывая рукой гениталии.Мускулы ног протестующе взвыли, и вместе с болью он исторг содержимое прямойкишки.

- Предупреждение! Предупреждение 47-му!

- Джон! Эй, Джонни, посмотри на этого беднягу!

Он наполовину видел, наполовину воображал уставленные в негопальцы.

Замигали вспышки, и Гэррети отвернулся. Это было самымхудшим из всего, что с ним случилось. Самым худшим.

- Я видела! - возбужденный девичий голос. - Я видела егоштуку!

Бейкер прошел мимо, не глядя на него.

Потом, с кряхтением, он привстал и пошел, застегивая на ходуштаны, оставив часть себя дымиться позади в темноте под вожделеющими взглядамитолпы: "Возьми это! заверни в свой плащ! дерьмо человека, которого черездвадцать минут застрелили. Я говорил тебе, Бесси, что нам достанется нечтоособенное!"

Он догнал Макфриса и пошел рядом с ним.

- Хорошо? - спросил Макфрис.

- Еще бы. Только вот я забыл кое-что дома.

- Что?

- Туалетную бумагу.

Макфрис усмехнулся:

- Моя бабка в таких случаях говорила: "Шевели задницей- само высохнет".