Но имелись тут и свои хорошие стороны. В качестве единственного серьезно раненного с нашей стороны – удивительная вещь, но из всех бывших в форте только один саванеро получил стрелу в ногу, да Клаудия сломала кисть во время крушения второго экипажа – я оказался в центре внимания. Сьюзи, державшаяся весь бой с мужеством Грейс Дарлинг[88], при виде моего обугленного туловища зарыдала в голос; инвалиды суетились вокруг с горячими припарками, пилюлями и советами, которые наверняка свели бы меня в могилу, если бы охотники вежливо не послали их куда подальше. Они забинтовали вывихнутую лодыжку и смазали раны весьма целебной смесью из растений и медвежьего жира.

Но примечательнее всего, однако, было поведение Клеонии. Когда меня, еще слегка дымящегося, принесли к экипажам, у нее началась истерика. Ее даже пришлось держать, чтобы она не кинулась на меня. Я не предполагал, что чертовка так привязана ко мне – это вовсе не походило на прежнюю хладнокровную Клеонию, – и я слегка оторопел. Сьюзи была настолько расстроена, что, похоже, не заметила знаков внимания, оказанных «массе» его служанкой, и слава богу. Кстати сказать, ожоги оказались пустяковыми, зато из-за лодыжки мне недели две пришлось провести в кровати, как раз до нашего отправления в дальнейший путь.

Среди горных охотников находился некий Фицпатрик[89], слывший в тех краях большим человеком, и по его совету мы дождались прибытия с востока каравана, к которому он со своими людьми присоединился по дороге на Санта-Фе. Судя по слухам, к югу нас ожидали всевозможные загвоздки с индейцами, но с караваном из сотни фургонов нам можно было чувствовать себя спокойно. От Фицпатрика мы узнали, что встретившееся нам на пути в Бент большое сборище индейцев принадлежало к народу команчей. Племя славилось как непримиримой враждой с шайенами, так и познаниями в медицине: но вот намеревалось ли оно свести счеты со своими ослабленными врагами или заняться исследованием эпидемии холеры, так и осталось тайной за семью печатями. Осадившие нас в Бенте парни оказались сбродной шайкой из ютов (ненавидевших всех) и псами-воинами[90] каойва (почитавшихся мирными, но не устоявшими перед соблазном пограбить наш маленький караван). Но с этого времени, каждый раз как заговаривали про индейцев, слышалось новое и грозное название: «апачи». Само слово звучало зловеще, и, слыша его, горные охотники мрачно покачивали головами.

Что до меня, так я этими краснокожими был сыт по горло, но, по словам Фицпатрика, мы отделались на редкость удачно. Сумасшедшая гонка до Бента стоила нам трех погонщиков и двух фургонов, зато во время разрушения самого форта мы лишились только ничтожной части имущества. От взрыва обрушилась южная стена, открыв доступ к каретному парку, и охотники с саванеро воспользовались переменой ветра, чтобы вывести оставшиеся наши четыре фургона. Так что, к облегчению Сьюзи, наши пожитки остались при нас, если не считать того фургона с кларетом и еще одного, с провизией.

Зато Бент представлял собой печальное зрелище. Взрыв стер с лица земли третью часть его, огонь пожрал остальное, включая юго-западную башню с пороховыми бочонками, которые, как ни странно, не взорвались – просто полыхали, как гигантская римская свеча. Рассказывали, что огонь видели даже солдаты из форта Манн, а это за сто пятьдесят миль от Бента. Горные охотники были крайне опечалены случившимся – для них это было равнозначно тому, чем могло бы стать для нас разрушение собора Святого Павла или Тауэра, а может, и того прискорбнее.[91] Помню, как трое из них толковали друг с другом на закате, пристроившись у фургона, как раз в ночь перед началом пути на Санта-Фе. Они покуривали трубки, глядя на руины, залитые багровым светом умирающего дня.