– Эрик не то чтобы особо говорил со мной о симптомах. Ну, наверное, жаловался на лекарства время от времени, но уж точно не распространялся подробнее.

– Но ты ведь с ним жил и наверняка видел в нем перемены.

– Ага.

Кади видела, что Мэтту явно некомфортно, но должна была узнать больше.

– Тогда что ты заметил первым?

– Он начал замыкаться. Мы перестали дурачиться как раньше. Были дни, когда он становился совсем тихим, даже как будто выпадал. Или наоборот – беспокойным, дерганым, трещал без умолку. Тогда я и понял – что-то не так.

– Ты знаешь, слышал ли он голоса?

Мэтт пожал плечами:

– Как уже сказал, ему не нравилось говорить на эту тему. Когда он поделился, что ему диагностировали шизофрению, я догадался, что такой симптом мог иметь место – я смотрю телик, – но Эрик не распространялся. Мы все реже общались, особенно той, последней зимой, когда он, наверное, стал параноиком.

– Как так?

– Он стал суперскрытным. Запирал дверь спальни на замок, отказывался говорить, над чем работает, уходил из комнаты и молчал, если я спрашивал, куда он собрался. Я был его лучшим другом, и он мне не доверял. Я понимал, что это все болезнь виновата, но, знаешь, все-таки обидно.

Мэтт высморкался в салфетку.

– Я, наверное, воспринял все слишком близко к сердцу, но перестал пытаться идти на контакт. Забил. Забил на Эрика. – Стоило ему произнести имя, как на глаза снова навернулись слезы. – Теперь мне ужасно жаль.

– Понимаю, – сочувственно произнесла Кади. – Я тоже дала задний ход. Было нелегко, а ты тут один с ним имел дело.

Мэтт снял очки, вытер глаза.

– Не хочу, чтобы ты думала, будто я все время сидел в комнате и вел себя с ним как мудак. Я его любил, он меня выматывал, но я его любил как брата.

– Я знаю…

– Он отстранился от меня, не наоборот. Его никогда не было дома, он практически жил в Научном Центре, круглые сутки работал с куратором. Или по ее поручениям бегал, если не в лаборатории сидел. Мне казалось, что он меня избегал. Мы перестали вместе есть… Господи, говорю как ревнивая жена.

«Круглые сутки». Кади вспомнила Прокоп на сегодняшней лекции – харизматичную, властную и, как теперь она увидела, привлекательную. И голос Роберта: «Я был, наверное, в нее влюблен».

– Он сблизился с той кураторшей. Помешался. Клянусь, как сходил на какую-то ее пару весной первого курса, не затыкался о ней. А после, думаю, вообще на все ее занятия записался. Никого другого в кураторы по Бауэру не хотел. Бросил все, чтобы уделять больше времени тому, что она от него хотела. Он считал ее гением.

Память вновь воскресила тот голос: «Я жаждал снискать ее одобрения». Подозрение, что Эрик восхищался профессором Прокоп не только с научной стороны, но Кади не хотелось принимать идеи, которые подсказывал странный голос в ее голове.

– Когда она уволила его с той ассистентской работы, его, должно быть, совсем сломило.

– Она не уволила, он сам ушел. По крайней мере, мне так сказал. – Мэтт глотнул чая.

Кади нахмурилась. Может, Эрик солгал ему, чтобы сохранить лицо?

Мэтт продолжил:

– Я даже не подозревал о проблемах, пока куратор не заявилась в нашу дверь колотить.

– В общежитие?

– Ага, полный бред. Требовала, чтобы он с ней поговорил, даже умолять в какой-то момент начала. Он не отвечал на ее звонки, имейлы, я слышал, как она это из-за двери говорила. Но он не открывал и сказал мне ни при каких обстоятельствах ее не впускать, что она опасна. Говорил, что иначе у нас будут неприятности с ФБР. – Мэтт скорчил скептическую гримасу. – Когда он начинал так бредить, я на него не давил. Ни с того ни с сего Мика из его любимицы превратилась во врага номер один.

– Погоди, а кто такая Мика? Я думала, мы про его куратора, профессора Прокоп.

– А, ну да, это она же, просто Эрик звал ее Микой, я только так и слышал.

«М. М – это Мика, а не Мэтт», – подумала Кади. Записи касались профессора. Эрик ходил в любимчиках у многих школьных учителей, но никогда не звал их по имени, не говоря уже о прозвище. Прозвище – это интимно, что снова подтверждало подозрение, которое пробудил Роберт.

– Думаешь, он в нее влюбился?

– Насчет любви не знаю. Она, конечно, высокая блондинка. Но не мое, слишком уж ледяная принцесса, хотя могу понять. Она моложавая, красивая, докторскую защитила – по меркам гиков она горячее некуда.

– Но если серьезно. А могло оказаться так, что чувства взаимны, что у них… что-то было?

Мэтт сперва нахмурился, затем морщинки на лбу разгладились.

– Тогда это мне в голову точно не приходило, но сейчас если задуматься, он так сильно болел, бросил Бауэр… сложно придумать другую причину, по которой она держала его в ассистентах, в таком-то состоянии.

– Сперва бросил Бауэр, потом уволился?

У Прокоп все звучало так, будто она нехотя уволила Эрика, после того как его проект пошел вкривь и вкось; профессор не упоминала, что он ей с чем-либо помогал, и уж точно – что пыталась его вернуть.

– Ага, еще в начале осени. Он просто работал над чем-то в ее исследованиях, но сказал мне, что подробности раскрыть не может. Но слушай, я не знаю, что между ними произошло. Скажу только, что она явно о нем заботилась, потому что тогда, у двери, казалась искренне расстроенной. А когда он отказался с ней говорить, то я подумал, что она вот-вот заплачет. – Мэтт помолчал. – Заплачет или разнесет нам дверь.

Кади вышла из чайной, переполненная мыслями. Буква «М» в тетради Эрика означала не Мэтта, а Мику, ласковое прозвище его куратора. Кади пробежала по всем упоминаниям «М», перечитывая уже новым взглядом такие записи, как «Ужин у М», «позвонить М», «напиток на день рождения М», «М 20.00», «М 22.30», «М 7.00». Они явно проводили много времени друг с другом, зачастую вне типичных учебных часов. Но далее между ними что-то случилось, что-то плохое. Прокоп сказала, что уволила Эрика, Эрик сказал, что ушел сам; еще час назад Кади, выбирая между словами профессора и своего психически больного брата, без вопросов поверила бы первой. Однако после истории Мэтта о том, как Прокоп приходила к ним в общежитие, колотила в дверь, умоляла Эрика с ней поговорить, ее версия утрачивала всякий смысл. Прокоп хотела продолжать с ним работать – и, как казалось, отчаянно.

Но почему Прокоп солгала?

Не то чтобы увольнение Эрика ее красило. В его самоубийстве откровенно был виноват лишь он сам, однако утверждение, что она уволила Эрика, ранимого студента, который вскоре после этого наложил на себя руки, пожалуй, выставляло ее в гораздо худшем свете, чем если бы Эрик ушел по собственному желанию. Ложь выходила более опасной, чем правда.