Следующая граната попала туда, куда нужно. Стальная махина, словно испугавшись, присела на гусеницах, и внутри её глухо рвануло…

Василий, у которого больше ни на что не осталось сил, закрывает глаза и неподвижно сидит в кресле.

– Есть непреложные законы Прави, – звучит у него в ушах бесцветный голос Белояра. – по которым мир сотворён Предвечным и приведён в движение.

И суть не в Добре и Зле, – они неизбывны, проистекая одно из другого, суть – в пределах, установленных человеку Правью…

«Нам, убогим, тех пределов не постичь…» – вялой мыслью откликается Василий, но Белояр её слышит и не даёт закончить:

– Тебе всё открыто! Правь – это совесть. Душа живёт в пределах, ограниченных совестью. И есть черта, которую называют стыдом. Если человек стирает в себе эту черту, душа его неизбежно гибнет!

Гавриил шелестит пергаментом и продолжает:

– Друг твой всегда стремился жить по совести, то есть – по Прави, которую нёс в душе. Потому он поехал за тобой на Кавказ, потому он не смог усидеть за бронёй, слыша крик раненого ребёнка…

Белояр выдержал паузу и закончил:

– По той же причине и ты не прошёл на школьном дворе мимо мальчишек, покупающих наркоту…

Рубахин качает головой и криво усмехается в ответ:

– Не потому ли меня здесь и обещали наказать? – он обращается к неподвижному Чернояру. – Где тут у вас котлы с кипящей смолой, или что там ещё мне полагается?

– Если бы всё было так просто, гридень, – устало откликается из-за стола Белояр. – Если бы всё было так просто! Человек чаще всего наказывает себя сам, даже если это исполняется чужими руками…

– Котлы – это глупые сказки попов! – Чернояр привычно седлает любимого конька. – Они всё время болбочут о душе, а пугают вас почему-то муками исключительно телесными! Котлы, сковородки, крючья и прочая тошнотная мерзость. Возьми любое описание поповского ада, – их фантазия повсюду вертится вокруг истязания бренной плоти! – меченосец брезгливо морщится. – Извращенцы!

Но Рубахину хочется лишь одного – чтобы всё закончилось. В нём уже закипает отчаяние.

– Ну, и что делать будем? – спрашивает он, обращаясь сразу к обоим старцам. – Если можно меня добить – добейте. Я не хочу заканчивать жизнь в психушке, а других вариантов у меня, похоже, не осталось!

Они переглянулись.

– Я же говорил тебе, что всё не так просто, – откликнулся Белояр.

А брат-меченосец поднёс Василию очередной кубок со своим зельем.

– Пей! – приказал он. – Пей, гридень, будет легче…

Рубахин выпил и снова обратился к братьям:

– Что дальше? Когда экзекуцию начнём?

– Да прекрати ты истерику, капитан! – обрывает его меченосец. – Она уже началась…

– То есть?

– Это же ты недавно роптал и упрекал в несправедливости тех, кто пишет земные судьбы? Мыслил такое?

– Ну, было, – растерянно припоминает Василий. – Думал…

– Я уступаю тебе перо! – заявляет Белояр. – И передаю свиток…

– Это вы так шутите? – Рубахин чувствует, что ещё немного – и он окончательно сорвётся, надерзит старикам и пошлёт их куда подальше.

– Никто не собирается с тобой шутить, Василий! – спокойно и серьёзно продолжает Белояр. – Бери перо, бери свиток. Мы с братом уходим…

– Постойте! – восклицает Рубахин. – А кто вы такие, на самом деле?

– Считай, как хочешь! – звучит ответ Белояра.

– Мы – ноль и единица! – добавляет меченосец уже от границы мрака, в который уходят братья-волхвы. – Два знака на свитке …

***

Оставшись один, Василий садится за стол и охватывает голову руками. Он находится в полнейшей прострации и тупо смотрит на развёрнутый перед ним свиток.

В самом начале пергамента, в правом верхнем углу, выписано нечто похожее на эпиграф, который он раньше не заметил, или – его и не было.

Чтобы хоть как-то сосредоточиться, Рубахин начинает вчитываться в строгую вязь рукописных строк:

«Если бы каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет, и если провести самого закоренелого оптимиста по больницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битвы и места казни; если открыть перед ним все тёмные обители нищеты, в которых она прячется от взоров холодного любопытства, то, в конце концов, и он, наверное, понял бы, что это за meilleur des mondes possibles – „лучший из возможных миров…“

Дальше шла ссылка: «Артур Шопенгауэр».

Рубахин ещё не успел вникнуть в смысл прочитанной цитаты, как свиток перед ним стал разворачиваться сам по себе, и Василий услышал неясный гул. Поначалу это было похоже на звуки, какие обычно проникают через оконные стёкла с оживлённой улицы, затем стало ясно, что гул создаётся великим множеством человеческих голосов, и уже через мгновение эти голоса нарастающей лавиной обрушились на Рубахина со всех сторон.

В немыслимом хоре сливались и мольбы о помощи, и отчаянные крики боли, и предсмертные стоны, и страшные проклятия…

– Ты же всемогущ и милосерден! – пронзительный женский голос раскалённой иглой проникает в сознание. – Спаси моего ребёнка, он ведь только родился, он ни в чём не грешен – за что ему такие муки! Спаси его! …

Рядом – уверенно и сыто:

– Благодарю тебя! Я очень реально продал весь товар! Дам и ещё баксов попам на церковь, я даже всю её построю – ты ведь меня не кинешь? …

И снова – уже на ином, но почему-то понятном ему языке, на самой высокой ноте:

– Будь проклят! Будь ты проклят! Я молил тебя день и ночь, но их всё равно всех убили! Всех до одного! И всё сожгли! …Будь ты проклят! …

Василий, наполняясь ужасом, вдруг понимает: всё это – обращено к нему, сидящему над пергаментным свитком с пером в руке …

Развернувшийся свиток превращается вокруг Рубахина в замкнутую сферу, которая чудовищной силой сжимает его сознание до размеров макового зёрнышка и оно взрывается от невозможного напряжения…