Долгое время старый дом стоял уже без крыши, пустым, загаженным, с вырванными дверями и зияющими оконными проёмами. Стены, к счастью, устояли, но Михаилу всё равно понадобились два года, чтобы привести родовое гнездо в жилое состояние.

Когда он ещё только затевал строительство, ему рекомендовали нанять в помощники школьного трудовика, Павла Петровича Потапова, о котором так и сказали: «Умеет всё и делает на совесть».

И действительно, невзрачный на вид Потапов в работе стоил целой бригады: был и плотником, и столяром, и каменщиком, и печником – на стройке вообще не было дела, которым бы он не владел. Полковник Вознесенский таких людей глубоко уважал, и они довольно скоро стали друзьями…

Особым пристрастием Михаила стал большой камин, который Потапов соорудил ему в гостиной.

Полковник очень любил живой огонь. Осенние дожди и зимние морозы с метелями теперь только усиливали уют возрождённого дома. Длинными тёмными вечерами Михаил Петрович подолгу сидел в кресле у своего камина, наслаждался теплом, лёгким запахом дыма, потрескиванием больших поленьев и глубоким покоем, которого так не хватало ему на протяжении всей прошлой его жизни.

Нередко он здесь и засыпал.

Рядом с камином стоял старинный письменный стол, где очень понравилось работать над своими рукописями и Гавриилу, наезжавшему к брату в деревню каждые выходные и при любом другом удобном случае.

Полковник, имея теперь кучу свободного времени, добросовестно проштудировал кандидатскую диссертацию брата и целиком разделил его крамольные исторические воззрения. С удивлением отрыл он для себя и весь пантеон древних славянских богов, изгнанных с русских небес тысячу лет назад.

Очень скоро Гавриил обнаружил, что Михаил относится к истории почти профессионально. Полковник с увлечением рылся в книгах, которые тяжелыми стопами привозил ему из города брат, делал закладки и выписки – так что, при очередной встрече им всегда было о чём поговорить и поспорить.

Михаил с удовольствием пускался с Гавриилом в научные дискуссии, он же был первым слушателем и критиком каждой главы рождающегося романа о приключениях братьев-волхвов. И не просто слушателем, но даже – и соавтором, потому что многие его замечания Гавриил просто не мог не принять – они были верными.

Часто разговоры братьев затягивались далеко заполночь, и окно поповского дома одиноко светилось над тёмным селом.

В сравнении с прежними временами, население сократилось здесь вполовину. Но село считалось живым – работала школа, куда свозили детей из соседних деревень, где свои школы уже закрылись, действовала и скромная, если не сказать – убогая, амбулатория. Люди ещё держались за родные стены, хотя многим теперь приходилось ездить на работу в город. Многие бывшие жители давно держали родительские дома, как дачи, наведываясь сюда лишь в летние месяцы.

А по зиме в Ильинском было особенно тихо, глухо и безлюдно. Только кое-где светились окна, или поднимались над крышами синие дымы, обозначая живые дома.

Всё большую часть обитателей села составляли одинокие старушки. Они, в отличие от стариков, не мучили себя размышлениями о смысле жизни, а потому не пили всякой гадости, в которой деревенские мыслители обычно растворяют мировую тоску, а заодно – собственную печёнку…

***

Сюда и привезли в канун Нового года бородатые братья Вознесенские капитана Рубахина, до полусмерти оглушённого запоем.

Втащив бесчувственного Василия в дом, они устроили его отсыпаться на широкой деревянной лавке в гостиной и занялись своими делами.

Михаил, растопив камин, отправился в ледник – разрубить тушу кабана-подсвинка, которого ради наступающих праздников они с Потаповым подстрелили в лесу накануне.

Гавриила, как слабонервного интеллигента, брат никогда не допускал ни к охоте, ни к охотничьим трофеям, и тот устроился за столом со своей рукописью, приглядывая заодно за Рубахиным.

Ближе к полуночи, вслушиваясь в бессвязное бормотание их невольного гостя, братья поняли, что тот не просто пьян: всё обстояло гораздо хуже – у капитана началась горячка, он тяжко бредил.

– Надо везти парня в больницу! – предложил обеспокоенный Гавриил.

– Какая больница, брат? – нахмурился Михаил. – Канун праздника – кому он там нужен, тем более – с такой болячкой позорной? Бросят в палату и забудут – доктора сейчас и сами, наверно, уже пьянствуют!

– Как бы чего худого не вышло!

– Сами лечить начнём!

Отложив все дела, Михаил полез на чердак, где у него хранились собранные летом лечебные травы.

***

За десять лет своей штатской деревенской жизни отставной полковник не только постиг все премудрости пчеловодства, но и стал для себя и брата завзятым лекарем-травником.

Собственно, любой человек, если он всерьёз и обстоятельно занимается пчёлами, не может при этом не знать растений, с которых они несут мёд.

– Я не перестаю ими удивляться! – как-то на пасеке признался полковник Потапову, который привёз ему улей для новой пчелиной семьи. – Вот в армии есть такое понятие – боевое слаживание подразделения. Командиры тратят массу сил и времени, прежде чем их бойцы научатся действовать как единый механизм, где каждый понимает свою роль в общей работе. Без этого армия – просто толпа.

И вот смотрю на пчёл: у них любое действие имеет конкретный смысл, каждая чётко знает своё место и свою работу в семье. Они вообще не делают ничего лишнего!

Я ведь, дурак, раньше считал, что существует только один разум – человеческий. А теперь понял: это вот у пчёл истинный разум – куда повыше нашего, тот, который извне – во всей природе.

– Ну да, – с учёным видом кивнул Потапов, – у них всё по инстинкту…

– Да пошёл ты со своим инстинктом! – незлобиво возмутился Михаил. – Я тебе о другом толкую: наш с тобой хвалёный разум – полное дерьмо!

Полковник замолчал, и, прикурив сигарету, поднял глаза на Потапова:

– У меня ведь была перспектива получить генеральские погоны, служить в Москве, но я тогда даже слышать об этом не мог – уволился, уехал сюда, в деревню. После пяти лет в Афганистане домой вернулся, можно сказать, полным психом. Насмотрелся там, на что мы, гомо сапиенсы, на войне способны! Да разве только на войне?

А вот пчёлы меня здесь и спасли: когда к ним присмотрелся – понял, что мир этот всё-таки разумен. Вернее – всё в мире разумно, кроме человека…

– Ты что – человеку вообще в разуме отказываешь? – не без иронии переспросил Потапов.

– Он сам от него отказался, когда от природы ушёл. Своим умом жить захотел! – глаза у полковника почернели. – Но наш самодельный человеческий ум – это не разум, друг мой Павел, это – некий протез на месте отсохшего разума, жуткий аппарат, собранный, как я понял, из генератора алчности и аккумулятора чванства – жлобство сплошное, короче…