— Я Владимир, а он Святополк, — ответил ей Владимир, не в силах отвести взор от прекрасного девичьего лица.

— А по крещёному? — Роксана задорно и звонко рассмеялась.

— Окрестили меня Василием, а Святополка — Михаилом.

— Мономахом зови его, — добавил, криво усмехаясь, Святополк. — Он ведь ромей у нас.

В этот миг с крыльца раздался ворчливый голос боярыни. Роксана, спохватившись, приподняла подол платья и поспешила во двор. Оглянувшись, она помахала им издали рукой...

Будто мир перевернулся с того часа в душе у Владимира — в жизнь его вошла Роксана, ворвалась, как порыв вешнего ветра, первая любовь, чистая, как прозрачная вода в озере, как серые девичьи глаза.

Первым заметил необычную рассеянность своего воспитанника Иаков.

— Что тревожит душу твою? О чём мысли твои? — с тревогой спрашивал он.

Княжич поведал ему о встрече с боярышней.

Иаков нахмурился.

— Грешные се мысли, чадо. Дьявол искушает тя. Рано отрокам столь юным о таком мыслить. Думай о Господе, молись пуще, дабы Господь избавил тя от напасти. Презри помыслы плотские, — наставлял он Владимира.

Но, как ни старался княжич отвлечь себя молитвами, образ прекрасной девушки всё стоял у него перед глазами. Правда, потом, постепенно, за суетными повседневными делами и заботами, как-то отошли в сторону, словно спрятались в глубинках его души мысли о Роксане.

Как-то раз Владимир спросил Иакова об Антонии, молвил о встрече с ним на речном берегу, стал допытываться о жизни печерских монахов.

Иаков с готовностью принялся утолять любопытство юного княжича.

— Земля, на коей располагается ныне монастырь, некогда одному богатому мужу принадлежала. Звали мужа того Антипой. С малых лет впитал он в душу свою Слово Божие. И вот единожды заложил он князю землю свою и направил стопы во греки, в Афонскую обитель. Сперва там в послушниках хаживал, после принял чин иноческий. Стал именоваться Антонием. Много лет минуло, и воротился Антоний в Киев, на землю свою. Отыскал он на горе пещерку вырытую. В ней ранее митрополит Иларион, когда был ещё простым пресвитером в Берестове, любил долгие часы в молитвах проводить. Стал Антоний примеру Иларионову следовать. После присоединились к нему ещё несколько монахов, и средь них был Никон, он же Иларион. Князь Изяслав свёл его с кафедры, поставил митрополитом грека.

И я, грешный, пришёл в ту пору к Антонию со Льтеца. Жили мы в пещерках утлых, ходы глубокие прокопав в горе. Тамо и кельи вырыли в нишах, и трапезную содеяли. Помог Господь. Так, в молитвах мирных, некоторое время прошло. Отец Никон — он службу правил. Потянулись понемногу люди к обители нашей. Единожды пришли к нам двое знатных. Один — Иоанн, сын воеводы Яна Вышатича, второй — Ефрем-грек, евнух. Его ты знать должен, княжич. Может, помнишь: матери твоей он в переяславских хоромах прислуживал. После перевели Ефрема в Киев. Там присматривал он за бабинцем, в милости был у княгини Гертруды. Толковый сей евнух, умница, богослов. Наскучила ему, видать, служба в тереме княжом. И вот решил он из мира уйти, посвятить жизнь служению Господу. Ну, отец Никон, как положено, совершил над Ефремом и Иоанном обряд пострижения. Прознали о том в теремах княжеских и боярских. Шум поднялся. Разгневался князь Изяслав, послал в монастырь наш ратников оружных. Силою уволокли они Иоанна в дом родительский, к отцу с матерью. Ефрему тоже досталось, едва ноги унёс.

Хорошо, княгиня Гертруда, хоть и латинянка, заступилась за нас, сирых. Вспомнила, как в родной её Польше из-за гонений на монахов встань учинилась кровавая. Смилостивился князь Изяслав. Иоанна воротил в обитель. После стал Иоанн сей, в иночестве Варлаам, игуменом печерским, но недолго был. Перевёл его великий князь в Дмитровский монастырь. В Печерах же игуменом Феодосий стал. Муж вельми крепкий духом.

— А Антоний? Он что, не игуменствовал вовсе? — удивлённо спросил Владимир.

— Антоний, отроче, жизнь в молитвах проводит, в пещерах Дальних. А игуменство — енто ить хлопоты о земном. Далёк от сего Антоний. И, окромя того... Толковня[220] сия меж нами, княжич, должна остаться. Чур, никому ни слова! — Иаков выразительно приложил перст к устам. — Феодосий — сторону князя Изяслава держит, прославляет его в молитвах. Грамоты не раз ему слал с наставлениями в истинной вере. Антония же в княжеском терему не любят. Не забыли, как он Ефрема с Иоанном в монастырь принял.

— А ты, Иаков? Почто из обители уходил? — продолжал настойчиво расспрашивать учителя Владимир.

Иаков горестно вздохнул.

— Не ушёл бы николи[221]. Да наставника моего, отца Никона, князь Изяслав невзлюбил. Монастырь не тронул, внял жениным советам, но на его голову гнев свой излил. Опосля тех событий с Иоанном да Ефремом велел Никону убираться из Киева в Тмутаракань. Ну, отец Никон меня с собою взял, но по дороге в Переяславле оставил, у князя Всеволода, отца твоего. С той поры семье вашей я и служу, чем могу.

Слушая Иакова, Владимир хмурился. Выходит, мирская жизнь и монашеская, что бы там кто ни говорил, одна от другой неотделима.

Хотелось юному княжичу самому побывать в Печерах, но было не до того. Вокруг него в княжеских хоромах кипела обычная будничная суета, и она целиком захватывала, затягивала в свой крутой круговорот и старого, и младого.

...Владимир давно уже уяснил себе, что в великокняжеском тереме первенствует княгиня Гертруда. В любом деле, важном или неважном, её слово было главным. Дядя Владимира, князь Изяслав, держался всегда тихо и побаивался своей властной и решительной супруги. Жена вертела им, как хотела, сквозь пальцы, правда, глядя на юных рабынь-наложниц и позволяя мужу держать в Василёве и в Берестове чуть ли не гаремы, как у сарацинского[222] халифа. Но порою в Изяславе внезапно просыпался властелин, он начинал гневаться, кричать и перечить княгине, тогда Гертруда сильно обижалась и подолгу отсиживалась у себя в покоях, писала в свой знаменитый псалтирь с миниатюрами очередную молитву, просила Господа о прощении за грехи и терпеливо ожидала, когда муж снова станет тихим и послушным. Из троих сыновей своих она любила паче других младшего, Ярополка, к Владимиру же относилась равнодушно и старалась вовсе не замечать его.

Единожды за обедом Владимир рассказал о встрече с Антонием. Каково же было изумление паробка, когда, выслушав его, княгиня Гертруда звонко расхохоталась.

— Божий человек! — молвила она, с трудом сдерживая смех. — Босой,