– Пристроили, мы с братом. – Он облизал губы. – Но я в одиночку отыскал для тебя всех зверей, когда ты решила строить Ковчег.

София подошла, села напротив него.

– Тогда шел дождь, еще сильнее, чем сейчас. Наверное, целый месяц. Я была уверена, что скоро начнется наводнение.

– По сколько нам было? По восемь? Ты убедила меня, и я лазал по крысиным норам и забирался на деревья к беличьим гнездам. – Григорий вытянул указательный палец. – Видишь этот шрам? Полукруглый?

Она взяла палец, посмотрела:

– Да?

– Тебе требовался попугай. Я пытался украсть его у торговца-черкеса. И попугай отхватил мне кончик пальца. – Он рассмеялся. – Не знаю, что было больнее: это или трепка, которую мне задал отец за воровство.

София тоже рассмеялась, все еще держа его палец, – пока кот не встал на задние лапы и ткнулся головой в поисках ласки, разрывая их связь.

– Мой первый шрам, полученный ради тебя. Но не последний.

Он имел в виду все шрамы. По крайней мере так думал. Она поняла его иначе.

– Григор, мне ужасно жаль…

Он поднял руку со шрамом:

– Как и мне. То, что я сказал… в прошлый раз. Это не то, что я чувствовал. Нет, то, но за меня говорила злость. Не моя вера.

– Я знаю. – София подалась к нему. – У тебя есть причина для злости.

– Да. Есть.

Григорий откинулся на спинку стула, кот изогнулся и посмотрел на него. Мужчина вновь осознал, что разделяет их с Софией. На самом деле разделяет. Его маска и то, что под ней.

Казалось, она ответила его мыслям:

– Можно, я еще раз увижу… твой другой шрам?

Она подняла руку, потянулась к его лицу. Григорий поймал ее за руку.

– Зачем? – прохрипел он, в горле у него пересохло. – Любопытство? Разве не говорят, что оно сгубило кошку?

– Не любопытство. Возможно, я хочу еще раз увидеть, что сделала с нами судьба.

– Тогда смотри, – сказал Григорий, выпуская ее руку.

Он уже видел потрясение, жалость. Оба чувства вызывали у него отвращение. Но сейчас, когда она потянулась и опустила маску, Григорий увидел только внимание, женскую заботу.

– Это больно? – спросила София, кончики ее пальцев зависли у костяной реплики.

– Нет. Иногда ноет. Но из-за отсутствия, а не присутствия.

Он прикрыл глаза – ее пальцы осторожно пробежали по краю, где слоновая кость встречалась с кожей, – снова открыл их и задал часть вопроса, который вертелся у него на языке с самого начала.

– У него… у него мой нос? У нашего сына?

– Ох.

София откинулась на стуле, отвела взгляд, посмотрела на кота, который чем-то занимался в углу.

– Он еще юн. Ему семь лет. Его нос еще… не оформился.

– Да? – произнес Григорий, покачал головой. – Я мало что знаю о детях. У меня нет…

Он замолчал, когда кот внезапно подпрыгнул. Оба заметили что-то еще, какое-то маленькое существо, которое попыталось метнуться в сторону, потом замерло – клыки оказались быстрее.

– Смотри, – сказала София. – Мышь.

– Да.

Григорий следил, как кот выпустил мышь, потом снова загнал в угол.

– Он быстрый, несмотря на травму.

– Да.

– Было время, когда ты ее спасла бы.

– Да.

София следила за смертельной игрой. Григорий следил за ней, за ее глазами, сверкающими в пламени очага, за морщинками, которые разбегались от них. Ему не хватало того, что он привык видеть. Ее радость, которая могла осветить комнату, ушла. Но когда София смотрела на его уродство, он видел прежнюю заботу. Она осталась той же, несмотря на все беды. Григорий подался вперед и заговорил низким настойчивым голосом:

– Софитра, эта мышь – город, а кот – турок. Вот только когда придет, он не будет хромать. Немного поиграет с нами, а потом проглотит, целиком.

– Ты не можешь этого знать.

– Могу! Ибо я знаю его, я раз десять сражался с ним. Его трудно побить, когда силы практически равны. Но когда он ведет в десять, в двадцать раз больше войск к городу, который уже почти мертв… – Григорий покачал головой. – Его не остановить. И он поднимется по этим ступеням и возьмет все, что захочет. – Его голос упал до шепота: – Ты и мой… твои дети не должны быть здесь, когда это случится.

София пристально смотрела на него.

– И куда же нам идти?

– Куда угодно отсюда. Я готов сопровождать тебя, если ты позволишь. Убедиться, что ты в безопасности.

– Ты бросишь наш город? Наш дом? Когда он сильнее всего нуждается в тебе?

– Это больше не мой дом, – горячо ответил Григорий. – Я ничего ему не должен и вернулся не за тем, чтобы сражаться за него.

– Тогда почему ты вернулся?

Мужчина не ответил. На мгновение он подумал, что стыдится сказать: «Ради золота». А потом осознал – и сам был потрясен, – что золото лишь повод. Не причина. Причина сидела перед ним. Причиной была София.

– Странно, – после паузы произнесла она. – Вы с братом совсем разные, но в этом похожи.

Он напрягся:

– В чем?

– Вы оба хотите, чтобы я уехала. Феон пытался отослать меня из города, как многие богатые семейства отослали своих родичей. Я знаю, что жена принадлежит мужу, что она всегда должна повиноваться… – Она сглотнула. – Но не в этом. И никакие его слова или… поступки не убедят меня.

– Почему? Что ты можешь здесь сделать?

– Немного, я знаю. Но если турок будет рушить наши стены днем, я смогу прийти ночью и помочь их чинить. Я могу ухаживать за ранеными, приносить им воду и утешение. И прежде всего я могу молиться.

Григорий выпрямился.

– Молиться? – повторил он.

– Господь любит нас, Григорий. Он простит наши грехи, даже этому обремененному грехами городу. И наша Дева, которая внимательно следит за нами, не позволит, чтобы ее город пал перед язычниками. В конце концов в час нашей отчаянной нужды она обрушит святой огонь небесный на наших врагов.

Григорий наклонился к ней, взял ее за руку.

– Но, София, – тихо сказал он, – ты не думаешь, что турки молятся о том же самом?

Она убрала руку.

– Нельзя приравнивать молитвы язычников к нашим молитвам.

– А если Господь, чьи пути неисповедимы, решит, что мы заслуживаем наказания, а не прощения?

Женщина пожала плечами:

– Тогда Его воля будет исполнена.

Григорий не ответил. Он отказался от этого спора много лет назад. Его собственная вера исчезла вместе с его носом. Но он знал, что никакие его слова не убедят верующего. Ему следует попробовать другие аргументы.