– До сих пор я не лгал, жена моя, – с отчетливым триумфом в голосе сказал он. – С чего начинать сейчас?

– Что?

София на долгое мгновение уставилась на него, мгновение, в которое рушилась вся ее жизнь. Потом подняла руку и отвесила ему пощечину.

Выругавшись, Феон вскочил на ноги, сжал руку в кулак. Григорий с воплем шагнул вперед.

– Мама?

Крик испугал их, заставил замереть с поднятыми руками. Все обернулись к мальчику, стоящему в дверях.

– Мама, – повторил он. – Отец! Что случилось? Почему вы…

– Такос! – воскликнула София, подбежав к нему.

Она попыталась обнять его, но он увернулся, шагнул вбок, уставился на мужчин.

– Кто вы, господин?

Молчание на три удара сердца. София нагнулась к ребенку.

– Это, – сказала она, потянувшись к его макушке, которую он отдернул, – твой… дядя. Брат твоего отца.

Вновь молчание, короче.

– Да! Да-да! – возбужденно воскликнул мальчик, ткнув рукой. – Я вижу его нос! Он – предатель.

До этой секунды Григорий был не в силах пошевелиться. Не мог, глядя в зеркало времени, на тень лица, которое у него когда-то было. Пока тень не заговорила пронзительным детским голоском, разбив стекло… словом. Назвав его не тем, кем он был. Тем, кем он был известен. И это слово, расколовшее оцепенение, и глаза сына – его матери, его собственные – заставили Григория, спотыкаясь, броситься к мальчику, мимо него, вниз по лестнице, в дверь, которую забыла запереть София. В дождливую ночь. На поиски забвения.

Лейла поерзала, стараясь укрыться от ветра за покосившимся камнем. Неудачно.

Кто-то еще ждал здесь, в этих холодных развалинах. На промерзшей грязи виднелись следы сапог. Григорий? Следил за женщиной, которая открыла ему ночью дверь?

Она почувствовала мимолетный прилив тепла, неуловимый, как мысль. Удивилась этому чувству, испытанному впервые. Ревность! Лейла знала, это его город, и ярость, с которой Григорий в Рагузе отрицал всякую связь с ним, подсказывала: в этом городе есть что-то еще, какая-то его страсть, неутоленный голод. Более того, она видела женщину в его таблице, где сходились Венера и Нептун. Женщину, которая впустила его ночью в дом.

Даже за краткий миг Лейла успела заметить, что эта женщина прекрасна, и совсем не так, как она сама, – высокая, благородная, изящная. И она не кровная родственница Григорию, Лейла видела это по их приветствиям. По тому, как они не касались друг друга.

Она привыкла выверять страсти. Это был ее образ жизни. То, что промелькнуло между человеком ее судьбы и этой женщиной, едва не раздавило Лейлу.

Ей нужно было узнать, останется ли он там; желание за гранью рассудка. Жар, который она испытала в Рагузе, был вровень с жаром этого мужчины. Но вот он здесь, пылающий жаром к другой женщине…

Жар! Лейла вздрогнула. Однако она знала: если придется, она будет сидеть до рассвета.

Не пришлось. В дом вошел мужчина, за ним – мальчик. Потом вышел Григорий, почти бегом, склонив голову в капюшоне, чтобы укрыться от дождя. И Лейла пошла следом.

Поначалу он вроде бы сам не знал, куда идет; свернул с широкой улицы на узенькую, потом повернул обратно. Когда добрался до огромного акведука, делящего эту часть города на восток и запад, он остановился под аркой, тяжело дыша, огляделся. Лейла едва не окликнула его, но тут он внезапно обернулся, и ей пришлось отступить в дверной проем, смотреть, как он проходит мимо на расстоянии вытянутой руки. Она была готова коснуться его – пока не увидела, как оконный свет блеснул на воде в его глазах. Он пошел медленнее, и она последовала за ним. Наконец он, кажется, решил, куда направиться, и пошел увереннее – обратно, в районы, занятые итальянцами из Амальфи, Венеции и Генуи. В последнем Лейла и отыскала Григория, когда вчерашним днем услышала, что генуэзские наемники привезли с собой германца, который владеет – как молились многие – секретом греческого огня. Сейчас она надеялась, что Григорий возвращается в свою казарму. Там он будет в безопасности, а она вернется при свете дня, когда жар и слезы покинут его.

Колокол пробил десять. Большинство жителей уже укрылось за ставнями, улицы практически опустели. Однако чем ближе к казармам, тем чаще стали появляться мужчины, затем – женщины, все чаще на мостовую падал свет из открытых дверей таверн и борделей. Григорий вел ее в венецианский квартал, самый большой из анклавов союзников. Венецианцы некогда правили этим городом, знала Лейла, единственная чужеземная армия, завоевавшая его – обманом и предательством, как говорили горожане. Некоторые утверждали, что венецианцы до сих пор правят здесь – настолько в греческом городе преобладала венецианская торговля.

Григорий остановился перед самой набитой таверной. Потом, почти без паузы, начал проталкиваться внутрь, распихал людей у входа, не замечая их ругани. Лейла прикусила губу. Но выбора не было. Она убрала волосы назад, надвинула на глаза широкополую шляпу, завернулась в плащ. Большинство пьяниц предпочитало смотреть на разгуливающих перед ними ярких, разодетых шлюх, не обращая внимания на невзрачного работника рядом.

Проскользнув мимо группы, через которую протолкался Григорий, Лейла вошла в таверну.

* * *

Он отыскал трехногий столик в углу, далеко от огня и света и потому пустой. Нашел слугу, который принес ему кувшин вина и получил рагузанский либертин; серебряная монета любой страны гарантировала, что слуга будет часто возвращаться и доливать вино. Отставив предложенный кубок, Григорий поднял кувшин и залпом выпил половину.

Он собирался напиться. Он специально выбрал венецианскую таверну, поскольку не хотел наткнуться на каких-нибудь знакомых генуэзцев. Он ненавидел венецианцев почти с той же силой, что и его названые братья, – еще одна причина, по которой он выбрал эту таверну. Если вино пойдет внутрь так легко, как он надеялся, исходов может быть два. Либо он уснет под столом, либо подерется с самым здоровенным венецианцем, какого только сможет найти.

Первый кувшин не принес ни забытья, ни жертвы. Но когда второй сменился третьим, перед ним появилось лицо, не желающее исчезать. Лицо сына, с тем единственным выражением, которое довелось увидеть Григорию – восторженный испуг. В галдеже таверны – вдобавок у очага сидели трое мужчин, которые могли перекричать целую армию – Григорий выхватил один голос, одно слово на греческом: продитос.

Предатель.

Он оттолкнул кувшин, уронил голову на руки. Почему он не прислушался к себе? Почему позволил паркам[6] вновь занести себя в Константинополь? Ради денег? Золота? Еще в тот день на Хиосе, когда Командир сказал, что у него нет денег, Григорий знал, что никогда не получит своего золота. Нет. Он вернулся сюда из-за нее, Софии. Ради лучика надежды, который он считал утопленным в тысяче таверн вроде этой. Ради воспоминаний, похожих на зуд в отсутствующем носу. Сюжет хуже любой комедии, над которыми они с Софией смеялись в праздничные дни на Ипподроме. Однако кто сейчас глупец, кто рогоносец, кто обманутый отец?