– Приглядимся вот к этой паре, – сказал У, орудуя невидимым пультом.

Изображения людей исчезли, за исключением двух: милиционера и заключённого. Милиционер с остекленевшими глазами замахивался на заключённого, по лицу которого уже текла кровь. Лица увеличивались, пока не стали такими огромными, что стал виден каждый волосок, каждый капилляр в глазах. Рот милиционера был искривлён, и Демидина поразило, что по его губе тоже змеилась незаметная трещина с крошечной капелькой крови. В глазах милиционера были садизм, презрение, ненависть. В глазах заключённого были боль, унижение и ненависть. Зрители всматривались в искажённые лица с профессиональным интересом.

– Мысли милиционера сводятся к приблизительно следующему, – сказал преподаватель У.

Он включил фонарик и поискал что-то в своей папке.

– К следующему. «Самка собаки, превращу тебя в удобрение, уничтожу тебя» и тому подобное. Мысли того, кого бьют: «Самка собаки, подлое удобрение, выйду на свободу и буду тебя резать больно, больно, больно».

Зажёгся свет, и изображения исчезли. Преподаватель У щурился на слушателей.

– Те из вас, у кого лярвы ещё не высосали последние мозги, – сказал он, – уже заметили, что мысли милиционеров и заключённых почти не различаются. Кто-то из них окажется на котловане, кто-то попадёт в гарнизон, но в любом случае они готовы к тому, чтобы встать вместе с нами в великую пищевую цепь.

Преподаватель У захлопнул папку.

– Проход к столовой в конце коридора. Пошли вон.

Великая пищевая цепь

На стене столовой висел большой плакат с надписью «Пищевая цепь на тебе не заканчивается!».

Осмотревшись, Константин Сергеевич устроился за одним из столиков. Напротив обедал очкастый худой старик. Старик критически разглядывал Демидина и что-то быстро жевал. На его фиолетовых губах светились кефирные штрихи.

– Здравствуйте, – робко сказал Константин Сергеевич.

Глаза у старика загорелись.

– Здоровьичка мне пожелали… – саркастически сказал он. – Вежливость показали. Внимательно, мол, относятся к кадрам.

– Просто поздоровался, – примирительно сказал Константин Сергеевич.

– Но я-то прекрасно понял, что вы имели в виду! Раз вы внимательно относитесь к кадрам – вас должны продвигать по службе, дать вам подчинённых.

– Просто поздоровался, – раздражённо повторил Константин Сергеевич.

– Нервишки шалят? – ехидно спросил старик. – Уже злитесь? На мелочах срываемся, а рвёмся в начальство. Хотите стратегические вопросы решать.

Вид у него был победный. Столики вокруг были заняты, и деваться Демидину было некуда. Он пожал плечами и принялся накладывать себе салаты из расставленных вазочек.

– Правда глаза колет! – не унимался старик. – Вам бы всё эпидемии да катастрофы, а для того, чтобы заполучить живого человека, требуется тонкость!

– Понимаю, – дипломатично промычал Константин Сергеевич, берясь за селёдочницу.

– Чтобы понимать, надо иметь мозги, – грубо сказал старик, и Демидину захотелось надеть ему селёдочницу на голову.

– Это же ювелирная работа! – старик взмахнул вилкой с наколотым на неё кусочком колбасы. – Возьмём талантливого человека, например виолончелиста.

– Берите своего виолончелиста, – согласился, жуя, Демидин.

– Вы, конечно, думаете, что талантливые люди непрактичны и их можно взять голыми руками, – продолжал старик.

– Я… – начал Демидин.

Но тот его не слышал.

– Какая глупость! – воскликнул он.

Он сделал многозначительное лицо.

– Они защищены, – добавил он шёпотом и потыкал вверх пальчиком.

– Защищены? – тоже тихо спросил Демидин.

– Вы работаете месяцами, внушаете этому идиоту, что его виолончель хуже, чем у его соседа. Вы убеждаете его, что он окружён завистниками и посредственностями, что его никто не понимает. Жена трижды в день объявляет ему, что от него уходит, а он сидит дома и пиликает на своей поганой скрипке!

– На виолончели, – поправил его Демидин.

Челюсть у старика затряслась.

– Я не нуждаюсь в ваших поправках! – заорал он и грохнул кулаком по столу. – Мальчишка! Не дер-р-зить!

На них стали оглядываться.

– Извините, что перебил, – сказал Демидин, думая, что ему скандал здесь не нужен.

– Пусть на виолончели, какая разница, – сказал старик, смягчаясь. – Я ему внушал целый год, что он тряпка и неудачник. Жена, повторяю, была на моей стороне – ба-а-льшая… скотина, – протянул он мечтательно.

Он отхлебнул чаю, подержал во рту, а потом проглотил, прикрывая глаза.

– Устраивала ему такие сцены, что любой бы повесился. Спросите меня, что делал этот дурак?

– Что же он делал? – покорно спросил Демидин.

– Вы думаете, он вешается? Тысячу раз нет! Она ему – сцену, а он берёт опять свою скрипку – и моя работа идёт прахом.

– Никто не застрахован от неудач, – сказал Демидин. – А что именно с ним происходило, когда он играл на своей… скрипке?

– Он менялся, – сокрушённо сказал старик. – Что-то такое через него проходило. По-моему, даже его жена немного менялась. То есть я сначала думал, что она только злится. Она и злилась, сильно зверела, но я-то видел, что при этом что-то и в ней происходит.

– Вы сказали, что кто-то его защищал сверху, – сказал Демидин. – Кто?

– Как кто? Ничего я такого не говорил, – вдруг перепугался старик.

Обед заканчивался. Посетители запихивали в рот последние куски и сползали под столики. Демидин, глядя на остальных, тоже слез со стула и уселся на пол. Дед пристроился напротив и подмигнул ему из-под стола.

– Новенький? – спросил он.

– Я тут недавно, – сказал Константин Сергеевич.

Старичок аккуратно отряхнул крошки с рукава.

– Еда здесь замечательная… – сказал он. – Питаешься, жирок нагуливаешь, думаешь; всё для себя… Ан, нет! Великая пищевая цепь тобой не оканчивается! А то некоторые, – он опять начал раздражаться, – как самим жрать, они мгновенно готовы, а когда их – только аппетит портят.

В распахнутые двери уже проходили представительные, солидные существа, которым полагалась не только грубая материальная пища, но и нежные психические излучения. Зашумели платья, фраки, засверкали украшения. Многие мужчины были с орденами, а один шествовал в роскошном маршальском мундире под руку с дамой.

На стул, на котором только что сидел Демидин, устроилась замотанная в узкие кожаные ремни женщина с надменным лицом и тонкими губами. Женщина наклонилась, вгляделась Демидину в лицо, поводила перед ним растопыренной лапкой с металлическими ногтями и вдруг вцепилась ему в горло. Демидин почувствовал, что её ногти превратились в присоски. «Ни хрена себе, когтями кровь пьёт», – успел подумать он, скорчившись от подступающей слабости. Сопротивляться он не смел. К счастью для него, красавица быстро насытилась и рыгнула.

Величественным жестом она ему махнула в сторону выхода – проваливай, мол. «Фигуру не хочет портить», – вяло подумал Константин Сергеевич, откатываясь, и тут же понял, что он ошибается – женщина меняла очертания, превращаясь в нечто бесформенное, похожее на розовую медузу, весело хрюкающую в разлившейся по стулу тёмной лужице.

Демидин понял, что она плещется в его собственной крови. Старичок пока не освободился, и его лица не было видно.