– Почему ты не сообщила мне, куда едешь?

– Потому что, если б сказала, ты бы сразу побежала следом и меня за ухо домой потащила.

– Тебе нужно быть дома, чтобы заботиться о себе.

– Значит, ты признаешь, что именно так и поступила бы.

– Я поступила бы так, как следовало.

– Вот потому-то я тебе и не сказала.

Я осмелилась глянуть ей в глаза. В них шла какая-то борьба, которая, полагаю, мешала сохранять во взгляде то разящее чувство, что заставило бы меня ощутить стыд. На всякий случай я еще долго глаз не поднимала.

– Предлагаю уговор, – произнесла я. – Я расскажу тебе о своих намерениях, если ты отнесешься к ним с уважением.

– Только в том случае, если это намерения, достойные уважения.

– Тебе не придется быть судьей. Мне двадцать лет, мам.

После этого долго никто ничего не говорил. Вот я и ушла к себе в комнату и легла.

На тумбочке у кровати стоял громадный букет увядших цветов и рядом сидел плюшевый мишка. Раскрыла открытку. Она была от папы. Он писал, что посылает игрушку с цветами, потому как «никому не следует быть взрослым в такое время».

Потом мне стало горько из-за того, что я уехала и повзрослела, так и не пообнимавшись с плюшевым мишкой, и из-за того, что цветы завяли к тому времени, когда я их увидела.

Я свернулась калачиком на кровати с коричневым медвежонком и поняла, что часть меня все еще не хочет быть взрослой. И от этого я снова заплакала.

Через некоторое время мамуля просунула голову в дверь и проговорила:

– Мы на самом деле так ничего и не решили.

– Это правда, – сказала я. – На самом деле так.

Только по крайней мере я могла сказать, что попыталась.

В течение трех дней до отъезда я звонила Ричарду. Надеялась, что смогу вернуть себе утешительный камень. Чтоб он был со мной в дороге. И, конечно же, было бы приятно повидаться с Ричардом.

Вообще-то, повидаться с ним было бы чудесно.

Но его ни разу не оказалось дома. Я попадала только на автоответчик.

Думаю, в третий раз я позвонила только затем, чтобы услышать голос на автоответчике.

Это была Лорри. Он все еще не сменил запись. Когда я слушала ее, у меня по телу бежали мурашки, дрожь охватывала. Словно она была какой-то моей давным-давно утраченной любовью или типа того.

А ведь по правде-то – откуда мне знать, что за чувство возникает, когда есть кто-то такой.

Я все думала, не отправился ли он разыскивать меня.

Каждый раз я оставляла сообщение и думала, может, он позвонит мне еще до того, как мы с Виктором отправимся в путь. Я почти с уверенностью надеялась, что позвонит.

Он так и не позвонил.

Я стоял в довольно длинной очереди к микрофону, дожидаясь времени задать вопрос д-ру Мацуко. Микрофон поставили в начале центрального прохода всего за секунду до того, как она объявила, что ее лекция заканчивается и она переходит к вопросам и ответам.

Лицо у меня горело, слегка кружилась голова, я никак не мог перестать сжимать в кулак и разгибать пальцы левой руки. Правую я держал в кармане: тер утешительный камень. Более или менее как обычно.

Я пропустил мимо ушей большинство предыдущих вопросов из-за владевшего мной страха оказаться на глазах всего зала и еще из-за того, что никак не мог избавиться от мысли, испытывал или не испытывал ли я подобный страх прежде, стоя все эти годы перед студентами. Где-то в закромах памяти хранилось ощущение чего-то похожего на подобный страх перед аудиторией обучающихся, однако я уже был не в силах воспроизвести, что это напоминало.

Не было уверенности, оставались ли мои чувства во всем такими же, какими были до того, как я потерял Лорри.

Не мог я не замечать и того, что стоявшие в очереди впереди и позади все как один были много моложе меня. Студенты. Аудиторию этой лекции процентов на восемьдесят пять – девяносто составляли студенты. Знание университетских порядков толкало меня предположить, что тот или иной профессор пообещал им какие-то льготы за посещение лекции. Я демонстративно уселся рядом с какой-то пожилой парой, потому как, сидя в окружении одних студентов, чувствовал бы себя как рыба, вытащенная из воды.

Только-только я напомнил себе, что надо сделать вдох, как молодая женщина передо мной отлипла от микрофона и я оказался один на один с ним. А еще лицом к лицу с д-ром Мацуко.

Вблизи она оказалась чуть моложе, чем я думал. Не сказать, чтобы с моего места она выглядела старше. Скорее, мне просто не было видно ее как следует, вот и предположил, что она взрослее. Все равно она была прилично постарше меня. Может быть, за сорок пять, прикинул я. Она не была, что называется, хорошенькой, но на вид приятна. Внешне в ней преобладала (но не на все сто процентов) азиатка. Очень американская азиатка. В ее речи и следа не было от какого-либо акцента, и я решил, что она родилась в Штатах.

Меж тем я не задавал вопросов, что было проблематично. Я чувствовал, как ерзала аудитория на своей коллективной скамье.

– Доктор Мацуко, – неожиданно загремел я, дивясь собственному голосу, усиленному микрофоном. И отстранился на дюйм-другой. – Я заметил, что в своей книге вы несколько раз упоминали клеточную память в связи с подвергшимися пересадке органов. И все эти упоминания имели вид цитат из работ других исследователей. Вы ни разу не выразили своего собственного мнения по поводу того феномена, когда люди, подвергшиеся пересадке, по-видимому, сохраняют воспоминания своих доноров. Не соблаговолите выразить это мнение сейчас?

К моему удивлению, лектор широко улыбнулась. И, я бы сказал, вполне… человечно. Будто поистине приятно удивленно и беспечно. Словно она была личностью и женщиной наряду с ученым и исследователем. Можете себе представить.

– Так-так, – произнесла она, все еще улыбаясь. – Вот этого момента я и ждала. Рано или поздно кто-то должен был публично пригвоздить меня за это.

– Простите, – сказал я, опять слишком близко в микрофон.

– Не извиняйтесь, – остановила она меня. – В книге мне следовало бы занять более решительную позицию. Если соберусь еще раз написать, то так и сделаю. Итак, вот вам ответ. Я – человек науки. А потому обязана не верить этому. Упорным трудом я шла к неверию. Что и является моей работой, мне кажется. Если я не буду скептиком, то как мне с чистой совестью просить вас воспринимать меня серьезно, когда я стану утверждать, что верю чему-то. Вы знакомы с теорией белой вороны?

Я отрицательно повел головой и сказал (на должном расстоянии от микрофона):

– Прошу простить, не знаком.

Со сцены несколько прожекторов были нацелены на аудиторию, я чувствовал, как по лбу у меня катится пот. Я бы его, не колеблясь, отер, пусть даже и на виду у всех, будь у меня платок. Но – не отер.