– Прежде всего, – заговорила она в ответ, – если вы еще раз назовете меня доктором Мацуко, то, клянусь честью ученого, я безо всякого стыда врежу вам пощечину на глазах всего этого полного посетителей ресторана, причем постараюсь сделать это как можно громче и ярче. Так что, или Конни, или страдания от последствий – и не говорите, что я вас не предупреждала. Во-вторых, вы старались угнаться за своей будущей женой, вы, излишне самоуверенный шовинист-восходитель, вот.

– Верно, – сказал я, отмахиваясь от того факта, насколько трудно было понять, как реагировать на ее неумеренную шутливую прямоту. – Я просто добирался до Коттонвуда. Это площадка для стоянки на пути к стене. Считается, что это отметка половины пути, но на самом деле она ближе к реке. К тому времени я отстал, но, когда добрался, то она была там и явно готовилась к ночевке. Моим же намерением было забраться на Северную стену за один день. Только я изменил свои планы.

– Ай. Тут-то вы с ней и заговорили.

– А-а. Да-а. Точно. Такой рассказ был бы куда лучше. На самом же деле вышло очень глупо. Мы оставались там весь день и весь вечер (наряду с десятками других людей, само собой), я и улыбался ей, а раз даже сказал ей «привет!» у крана с водой, и она в ответ сказала «привет», но я так и не набрался смелости поговорить с нею.

Утром, когда я поднялся, еще еле-еле свет пробивался, но она уже свернулась и ушла. Я только что не бежал по тропе, но так ее и не увидел. Она вышла раньше да и шла быстро. Такие вот дела. Я профукал свой шанс. Был слишком замкнутым.

Я забрался наверх и уже собирался возвращаться к своему кемпингу, когда вдруг взбрело в голову выпить чего-нибудь со льдом, испытать удовольствие. Вы ж понимаете, Северная стена. Восемь с чем-то тысяч футов. На дворе октябрь. Но все равно: восхождение меня распалило. Вот я и пошагал к «Сторожке». Скажем так, похромал к «Сторожке». А у них там есть такая штука, называется «Солнечное крыльцо». Вы бывали когда-нибудь на Северной стене у «Сторожки»?

Она пожала плечами и отрицательно помотала головой:

– Я никогда не бывала даже на Большом каньоне.

– О, вам стоит побывать. Обязательно. Короче, «Солнечное крыльцо». Часть его внутри, но с большими окнами. А потом идет открытый внутренний дворик из камня. Он прямо на краю каньона. Я хочу сказать: буквально. Прямо на обрыве. Так что можно там сидеть, возле низенькой каменной стенки, пить свой холодный напиток и любоваться этой дивной пропастью из красных скал… Вот, короче, взял я себе лимонад, проковылял туда, к обрыву, и…

– И не рассказывайте. Позвольте мне догадку. Там сидела ваша будущая жена.

– Нет. Она там не сидела. А у меня словно в башке стучало, что, может, она – там. Но ее не было. Еще не было. Свободными оставались всего два места, и оба – вместе. Буквально. Вроде кресла на двоих. Так я и сел на одну половину. А минуты две спустя услышал женский голос, спрашивавший, занято ли место рядом со мной. И я поднял взгляд…

– Прошу вас, поведайте мне по крайней мере, что у вас достало выдержки сказать ей, что место не было занято.

– Я и сказал: не занято. И она села, а потом спросила: «А вы не тот парень, кто то и дело на тропе передо мной мелькал?»

– А остальное – история, – заметила моя сотрапезница. – Ее реципиенту здорово повезло. Получить сердце любительницы ходить в горы.

Я не отозвался.

– Простите. Слишком много действительности и слишком быстро. Я вырвала вас с вашего счастливого места так быстро, что вас всего скорежило. Это у вас на лице написано.

– Не ваша вина.

– У меня и вправду есть дурная привычка окатить людей правдой, как ледяной водой из ведра. Любого спросите.

Только я как-то плохо представлял себе, кого бы можно было расспросить. И я понятия не имел, что еще сказать д-ру Мацуко. Конни.

Она уловила мою заминку и заговорила, разом отметая смущение в сторону:

– Что это у вас в руке? Если мне позволительно спрашивать. Та штуковина, с какой вы все время возитесь.

Я разжал левую ладонь, открывая утешительный камень, и тупо уставился на него, словно бы дивясь тому, что вижу его там.

– А-а. Это утешительный камень.

– Ах.

– Он не мой, вообще-то. Он принадлежит… реципиенту.

– Ах, – произнесла она. – Уверена, что за этим есть какая-нибудь история.

– Есть, – кивнул я.

Но не рассказал.

– Так вот, позвольте объяснить, зачем я сказала то, что сказала. То, от чего у вас лицо позеленело. – Сотрапезница отпиливала длинную полоску от своей явно хрустящей отбивной по-нью-йоркски. Глянула на мое сконфуженное лицо. – О первых нескольких месяцах.

– А-а. Верно, – залепетал я. – Вы об этом.

– Итак, вот что нам известно. И чего мы не знаем. Нам известно, что клетки умирают. Это данность. Итак, после довольно длительного времени… семь лет – приемлемое правило большого пальца… в сердце, которое жило на момент его пожертвования, не останется ни единой живой клетки. Теперь означает ли это, что клетки, составляющие сердце, не будут иметь никакого отношения к сердцу вашей жены и будут исключительно продуктом своего нового хозяина? Нет. Не означает. Клетки все равно будут дочерними клетками донорского сердца. Сердечные стволовые клетки способны никогда не умирать. А они семя для новых клеток, только новые клетки будет взращивать новый хозяин. И клетка не остров. Она находится под постоянным воздействием условий, для нее внешних, которые, так сказать, являются условиями тела нового хозяина. Все, от того, что он ест… – Примолкнув, уточнила: – Он?

– Она.

– Хорошо. Она. Неудивительно, что все так осложнилось для вас. Все, от того, что она ест, до того, что ее тревожит, до ее мнений о самой себе. Стресс. Факторы окружающей среды. Клетки постоянно бомбардируются питательными веществами (или отсутствием таковых), информацией, энергией, в том числе и той, какую мы зовем «нелокальной» энергией, биохимическими воздействиями, нейропептидами, гормонами. Лекарствами. Чем больше времени проходит, тем больше пересаженный орган становится некоей комбинацией первоначального хозяина и нового владельца. Но какой комбинацией? Сколько в ней от каждого? И – когда? Это как раз то, чего мы не знаем. Было проведено много чисто научных исследований. Большая часть того, что нам известно об этом, носит совершенно анекдотический характер. Все, что мы можем с уверенностью поведать вам, – это то, что сердце вашей жены является в самом чистом виде сердцем вашей жены на момент, ближайший к фактической дате трансплантации. Все остальное в этом вопросе – до сих пор загадка.

– Значит, воспоминания утратятся, я правильно понял ваши слова?

– А вот и нет. Как у них это получится на самом-то деле? Раз уж вы помните, что вы что-то помните, вы этого не забудете. И потом, память по праву принадлежит новому хозяину и откладывается в каждой новой клетке тела нового хозяина, а потом уже и не различить, что есть что и что есть чье. Как раз здесь наша нынешняя наука, боюсь, и утыкается носом в землю. Как раз здесь ученому со смирением потребуется признать, что Бог, или природа, или что-вам-угодно создали нечто, далеко выходящее за пределы нашего понимания человеческого существа. Бог не создавал донорского сердца, которое вшивается в новое тело. Это дело наших рук. И, уверена, есть укромный уголок для всякого рода непредвиденных последствий.